Смутные годы

– Зачем?

– Да так.

– Ну раз так – тогда не надо.

Его, Ляпунова, ненавидели не только казаки и атаманы, но и многие дети боярские, дворяне и княжата. Он, Прошка, так осточертел всем, так унижал всех и всякого вокруг себя, что сейчас Заруцкий даже затруднился бы сказать: с кем Прошка-то был мил и дружен… На что Трубецкой терпимым был и выдерживал всякое от того же Ляпунова. Но и он чуть не на стенку лез в последнее время от одного только имени его.

– Надо их похоронить, – сказал Бурба.

– Сделай это, – согласился с ним Заруцкий.

Бурба взял с собой казаков. Они выехали за стены табора, погрузили трупы на телегу и отвезли в церковь на Воронцово поле. Там их отпели. После этого он велел казакам отвезти их в Троице-Сергиев монастырь. Так, похоронив по-христиански Ляпунова, Бурба похоронил вместе с ним свою старую неприязнь к нему.

Глава 24 Битва под Москвой с гетманом Ходкевичем

В это же время под Москвой произошли важные события.

От ранения в одной из стычек с донскими казаками Ян-Пётр Сапега так и не оправился. Стал прямо на глазах чахнуть, худеть. И в начале сентября его, больного, гусары его роты перевезли из лагеря под Девичьим монастырём в Москву.

Гонсевский, встретив в Кремле повозку с гетманом, справился о его самочувствии.

– Какое здоровье, пан Александр, – прошелестели едва слышно губы гетмана.

За несколько дней в приличных условиях, в теремных палатах роскошного царского дворца, Сапега немного оправился. Он стал даже вставать с постели, что ему запрещал делать лекарь. Но он не мог всё время лежать, так как чувствовал, что от этого слабеет и слабеет, и понимал, что это конец. С трудом передвигаясь, он ходил и ходил каждый день по палате царского терема, борясь с недугом, каким-то непонятным, который отнимал у него силы. А он старался собрать их, бросив на это всю свою волю… Как-то остановившись у окна, задёрнутого мелкими слюдяными вставками, он стал рассматривать колокольню Ивана Великого, хорошо видимую из терема.

Задумался… И он вспомнил того старца Иринарха, из Борисо-Глебского монастыря. Вспомнил и то, что тот говорил ему.

«Неужели он оказался прав! – уже равнодушно подумал он. – Вот ты и в царском дворце!.. И говорил ведь он мне!.. Не царь… Ну что же: хотя бы умереть по-царски!»

И с такой участью он согласился.

Через десять дней его не стало. Он так и умер во дворце царя, но не царём…

А на День Сергия, по русскому календарю, казаки Трубецкого и Заруцкого сделали сильный приступ к столице. В войске Сапеги после его кончины хотя и началось шатание дисциплины, но, узнав об этом, несколько рот всё же ушли в Кремль на помощь гарнизону Гонсевского. Одновременно с этим остальные роты ударили по казацким таборам. Но казаки без труда отбили приступ, погнали гусар, подошли к стенам Китай-города. Брать же стены было нечем.

– А ну, давай сюда наши пушки! – приказал Заруцкий Бурбе.

Бурба убежал с казаками выполнять поручение атамана. Вскоре они подтащили конной тягой пушки. С трудом передвигая тяжёлые стволы на неуклюжих деревянных салазках, пушкари стали разворачивать их.

В сторонке же, наблюдая за ними, стояли и посмеивались казаки.

Заруцкий обозлился на них.

– Помогать! – крикнул он им.

– Не-е, атаман! – прогундосил казак с плоским носом, похоже, сломанным в драке. – То их дело, пушкарское! А мы казаки-и!..

Казаки засмеялись теперь и над ним, над Заруцким.

– Ты у меня поговори, поговори ещё! – крикнул Заруцкий гундосому.

Он соскочил с коня, подошёл к казаку и несильно, но резко ударил его кулаком в челюсть. Что-то противно хрустнуло, и гундосый без звука свалился мешком у его ног. Он же брезгливо отпихнул его ногой в сторону и подошёл к его дружкам.

– Кто ещё не хочет быть пушкарём?!

Казаки, не ожидая такой жёсткой расправы со своим заводилой, трусливо пялились на него.

– Что – языки проглотили!.. А ну, живо туда! Бегом! – скомандовал он и повелительным жестом махнул рукой в сторону пушек и возившихся там пушкарей.

И казаки побежали, втянув голову в плечи, боясь оглянуться на верховного атамана.

Пушки установили. Около них засновали пушкари. И за стены крепости полетели зажигательные снаряды. И заухало, заухало раз за разом эхо выстрелов, отскакивая от каменных стен Китай-города. Пушкари упарились, скинули кафтаны, засучили рукава. Огонь им был привычен, а к жару была страсть…

Но вот в награду за их труды наконец-то из-за стен повалил дым. Сначала робко высунулся он, попробовал свою он густоту. Затем он чёрным стал. А вот прикинулся белёсым, вот-вот он изнеможет, совсем исчезнет…

А пушкари кричат ему: «Давай, давай!»

И он как будто слушается их, пошёл вовсю клубами. И с треском что-то заметалось за стенами китайгородскими… Ещё гуще, темнее. Он силу набирает. Завыло что-то там, как на пожаре мировом. Там занялось сено, запасённое на зиму для лошадей и коров. А от него пошли трещать домишки деревянные.

– Горит, горит! – завопили пушкари.

Вверх полетели малахаи…

– Вот теперь ладушки! – удовлетворённо заключил Заруцкий. – Пускай поголодают!