Сначала Россия, потом Тибет

Если Великий Новгород сохраняет что-то от характера Древней Руси до татарского нашествия, то памятники Ярославля напоминают о расширении торговли, ознаменовавшей XVII век. В 1237 году город был полностью разрушен татарами, но был заново заселен Иваном Грозным с помощью купцов, привезенных из Новгорода[229]. Он расположен на Волге, в 240 километрах к северо-востоку от Москвы. Купцы торговали с Европой через Архангельск и с Персией через Каспий. Англичане построили здесь корабельную верфь[230], за ними последовали голландцы, немцы, французы и испанцы. В город пришло великое процветание, нашедшее выражение в строительстве храмов, просторные пропорции и богатство архитектурного убранства которых не имели себе равных в России того времени. В отличие от московских зданий XV века, в них мало иностранного влияния. Местные художественные взгляды, давно взращиваемые итальянцами, теперь распускали собственные цветы, прежде чем снова прийти итальянцам с канонами позднего классицизма. С началом реализации пятилетнего плана Ярославль вновь вышел вперед, благодаря расположению на Волге и на основных путях от Москвы до Владивостока и Архангельска. До 1932 года там находился завод по производству электрических машин шведской компании ASEA[231] — единственной иностранной концессии, оставшейся в России на тот момент. Мы с гидом[232] к поездке не готовились, только решили, на какой поезд сесть. Так мы оказались в Сполье, где в шесть утра нас встретил шведский инженер. Он отвез нас в Ярославль на своей машине и поселил в квартире управляющего, который заболел и задержался в Москве. Моя благодарность за эту доброту возросла, когда гид обнаружил, что местные гостиницы не только неудобны до такой степени, что встревожили даже его, но и переполнены. После завтрака мы поехали на трамвае в центр города и спросили у местных жителей, как добраться к некогда знаменитым церквям. Даже старики, к которым в основном я обращал расспросы, казалось, забыли своего Создателя и беспомощно разевали рты, когда я произносил имена Иоанна Предтечи и Иоанна Златоуста, ибо мой проводник был таким воинствующим атеистом, что ему эти суеверные звуки были не по силам. В отчаянии мы сели в сани, огромный возница которых, в длинном, отороченном белым каракулем черном тулупе, подвязанном красным кушаком, отвез нас к разрушенной церкви, которая, по его словам, была собором пророка Илии. Так бы оно и осталось в моем воображении, если бы в этот момент не подъехали два чиновника, которые нас разуверили. Они посоветовали обратиться в музейную канцелярию в Спасском монастыре[233] и получить сведения там. Мы отправились в Спасский монастырь, обнесенный белокаменной оградой, охраняемый массивными квадратными башнями с деревянными коническими крышами. Внутренний двор тоже был в руинах, потому что во время Гражданской войны в Ярославле проходили бои[234]. Единственный обитатель монастыря с ликованием сообщил, что музейная канцелярия находится в другом месте. В то же время часовой попытался отобрать у меня фотоаппарат, поэтому я подтолкнул ямщика, и мы галопом помчались прочь. Внезапно я узнал настоящий собор Святого Илии, поскольку раньше видел его фотографию. Напротив располагалась музейная канцелярия. При входе нам сказали, что идет заседание комитета и прервать его нельзя. Я рискнул предположить, что потревожить можно, и, таща за собой гида, ворвался в комнату, сопровождаемый протестующим дворником. Чиновники сразу откликнулись, показали мне несколько славянских рукописей и рассказали, как добраться до памятников, которые я искал. Ближайшим был собор Святого Илии, пять куполов которого, внешние галереи и отдельно стоящая колокольня с конической крышей демонстрируют основные черты ярославского стиля. Построили его в 1647 году с зелеными куполами, а снаружи покрыли простой побелкой. Однако внутри стены, расписанные фресками, раскрывают джунгли священных сюжетов в самых ярких красках, которые всё еще заключены в схематичные рамки, установленные Византийской церковью, и, таким образом, представляют собой последнее и самое фантастическое порождение ортодоксальной традиции христианского искусства. Это был единственный интерьер, к которому мы получили доступ. Я так обрадовался увиденному, что большего и не требовалось, поскольку интерес к росписи был скорее агиографическим, чем искусствоведческим.