Сначала Россия, потом Тибет

Мы должны были прибыть в семь часов. Я проснулся в восемь, боясь, что мы нечаянно проспали пункт назначения, но узнал, что впереди еще девяносто километров пути. Вскоре после этого объяснили, что произошло. Перевернулся товарный поезд, паровоз которого лежал на боку, слабо дыша, как издыхающий слон. Нам это было даже на руку, так как пошел снег, а тепло спального мешка казалось предпочтительнее долгого ожидания на придорожной станции. До Сергиево — теперь оно называется Загорск[239]— мы добрались в десять и направились прямо к монастырю. Через долину за завесой мягко падающих снежинок виднелись скопления куполов, окруженные белой стеной с толстыми угловыми, выкрашенными в красный башнями, и увенчанные колокольней Растрелли. Сто метров бело-розовых арок в стиле барокко казались скорее раскрашенной тканью, чем сооружением трехмерным, материальным и обитаемым. Не сказать, что иллюзия совсем несправедлива. Монастыри и кремли, переливающиеся красками на фоне мрачного пейзажа, на самом деле служат декорацией к современному историческому этапу и, если зритель — иностранный путешественник, спасают пьесу от монотонности заранее обреченной индустриализации. Троицкая лавра в Сергиево — одна из самых известных. Основанная в 1340 году и всегда пользовавшаяся благосклонностью императора, ее община из сотни монахов владела полумиллионом крепостных[240]. Так, задыхаясь от негодования, сообщила дама, которая показывала нам окрестности. После революции монастырь стал музеем и убежищем для ученых, но теперь пришел в запустение. Ученых обвинили в заговоре и разогнали: одних отправили «удобрять социалистические поля», других — заселять уральские города и лесопилки. Тишину заснеженного двора неправильной формы, по площади с два оксфордских колледжа, с церквями, трапезной и рядами келий нарушало только карканье ворон на голых деревьях. Рядом со входом в собор с голубым куполом в приземистой гробнице, наполовину скрытой стволами небольшой рощицы, до сих пор покоятся останки царя Бориса Годунова. Нам показали митрополичьи покои, где мебель, которой пользовался Петр Великий, осталась нетронутой. А потом я попросил показать то, что раньше было величайшим сокровищем монастыря, — вышитую пелену или знамя, подаренное ему в 1499 году Софьей[241], женой Ивана III, царевной константинопольской — так ее называет вышитая надпись — и последней исторической фигурой свергнутого с престола рода Палеологов. Моя просьба вызвала сначала притворное неведение чего-либо подобного, затем раздражение и, наконец, молчаливое согласие при условии, что я не буду пытаться сопровождать хранителя в кладовую, где спрятана пелена, поскольку там такой беспорядок! После двухчасового ожидания я смог рассмотреть драгоценную реликвию — большое полотнище с выцветшей шелковой вышивкой, на котором пятна глубокого розово-малинового цвета выделяются на остатках синего фона. Серия знакомых сюжетов, таких как «Благовещение», «Вознесение» и «Пятидесятница», окружает центральный прямоугольник, на котором изображена «Гетимасия, или Приготовление Престола»[242]. Две узкие колонны, тянущиеся от нижних углов этого прямоугольника к нижней части знамени, содержат надпись, выполненную металлической нитью. Ее любезно переписал для меня старик, последний из ученых, и звучит она следующим образом:

«Лета 7007 создана сия пелена при благоверном великом князе Иване Васильевиче всея Руси и при его сыне великом князе Василе Ивановиче при архиепискупе Симане митрополите замышлением и повелением царевны царьгородцкия великою княгинею московьскою Софьею великого князя московьского; молилася Троице живоначальныя и Сергию чюдотворцу и приложила сию пелеую»[243].

Зои — или, как ее впоследствии стали называть, София Палеологиня, привнесла в Московию церемонность и отчужденность византийского двора, и надо отметить важность, придаваемую связи с римским престолонаследием, ведь даже спустя тридцать лет после замужества ее девичий титул всё еще ценился выше титула мужа.

Когда он закончил, мы со стариком поспорили о религии. Ученый, чьи преклонные годы, казалось, сделали его невосприимчивым к ужасам пролетарской цензуры, сказал, что религия, в какой бы форме она ни проявлялась, необходима человечеству всегда. Я предположил, что в современной России эта необходимость была восполнена новым Христом на Красной площади.

— Возможно, — ответил он, — возможно.