Сначала Россия, потом Тибет

До Капупа оставалось восемь километров. Пейзаж напоминал шотландский, только краски были насыщеннее и четче. По склонам гор, вершины которых поднимались к облакам и в них терялись, стелились обширные пространства мокрой желтой травы и остроконечных листьев ирисов, усеянные черными валунами и перемежаемые звонкими ручейками. Среди желтизны пробивались низкорослые кустики со звездчатыми листьями прозрачного розовато-красного цвета. Кроме того, на склонах мелькали пятна карликового мелколистного рододендрона размером с утесник. В целом удаляющиеся холмы чередовались то буйными желтыми зарослями, испещренными осенними красными звездочками, то насыщенным, неподражаемым сине-серо-зеленым, пугающим, меланхоличным цветом, сливающимся с едким фиолетом отдаленных долин, затемненных зимними тучами. То там, то сям виднелись выступающие черные и серые квадратные скалы, усиливая мрачный негостеприимный пейзаж. С горы вспорхнул стервятник, присоединяясь к сородичам, съежившимся комочкам перьев с обнаженными головами и шеями, двигающимися взад и вперед, как у комических кукол. Мы поднимались всё выше и выше, головная боль сводила меня с ума, и пони пришлось вести под уздцы. За поворотом, в трехстах метрах под нами, открылось озеро, дымчатый, неприступный водоем вытянутой формы. Розовое пятнышко вдали было крышей гостиницы Капупа. Над ним, вздымаясь в небо, по фиолетовому склону горы вилась желтая дорога — через Джелеп Ла в Тибет.

В гостинице, до которой я добрался, пошатываясь, полуслепым от мигрени, было всего две комнаты, там уже пылал камин. У А-Чанга, который нас опередил, поднялась температура, но тем не менее нас ждал ужин из стейка, почек и сливового пудинга. Я лег спать, прислушиваясь к стуку молоточков в голове, но, поев, почувствовал себя лучше. В соседней комнате опьяневшие от рома Г. и М. обратили мысли и беседу к Лондону, будто и не слышали о милосердии. Вероятно, так ведут себя люди, оказавшиеся в безвыходном положении на исчезающих ныне необитаемых островах.

Пока мы ужинали, пошел дождь. Опасения росли с каждой каплей, барабанившей по гофрированной железной крыше и отражаемой эхом. В половине девятого я лег спать и, соответственно, проснулся в три. Несмотря на алюминиевую грелку, завернутую в розовую жилетку, пять одеял и пальто покроя XIX века, которое могло прослужить — и прослужило — безукоризненно сорок лет, я замерз. «А чего ты хочешь? Ты на высоте четыре тысячи метров», — сказал я себе, катаясь по кровати и закутываясь в одеяла. Сквозь тонкий матрац проникал холод. Дождь грохотал словно ружейная стрельба. Завывал ветер. Когда рассвело, окружающие вершины и перевал, который нам предстояло преодолеть, занавесило снегопадом. Мы в нерешительности лежали в постели, пока не вошел сирдар и не сообщил, что у повара и уборщика жар и в любом случае отправляться дальше нельзя. Мы подозревали, что это не так, но согласились.

Позавтракав сосисками, картофелем, помидорами, яйцами пашот, булочками и кофе, мы устроились перед камином. На единственной книжной полке стояло несколько экземпляров «Ревю де дё монд»[393]. М. читал «Вольфа Солента», роман Дж. К. Поуиса[394] о простых людях, который, по его словам, идеально соответствовал нашему нынешнему окружению. Г. лежал на полу, его теперь уже заметная борода торчала из-за края увесистого тома «Суть и лицо большевизма»[395].

С нетерпением ждали обеда, как это бывает в дождливые дни. Во второй половине дня, воспользовавшись мраком и временной передышкой от дождя, мы с Г. прогулялись по деревенской улице, состоявшей из двух лачуг и скамейки. Дождь зарядил снова. Собрав немного семян рододендрона и взглянув мельком на озеро, мы вернулись.

В ночь показались звезды, а утром небо стало чистым и безоблачным. Заснеженные вершины сверкали на солнце. Выехав раньше всех, я направился к перевалу. Пологий склон усеяли крупные, похожие на трубы горечавки неописуемого синего цвета. С валуна спрыгнула чернильно-синяя птица с рыжеватым хвостом и белым пятном на голове. Вокруг порхали наполовину белые трясогузки. Затем я оказался почти по щиколотку в снегу. Внезапно по обе стороны тропинки появились сложенные из камней пирамиды. Спешившись, я посмотрел вниз и вперед, на Тибет.

Зрелище поражало, являя рельеф такого масштаба, что не в силах окинуть глаз и который не снился воображению. Берлинская лазурь Англо-Гималаев и Альп, постоянный бесформенный оттенок, который угнетает половину гор мира, исчез навсегда. В воздухе витал новый свет, жидкое сияние, предвкушение картин, подобных которым больше нет на земле. И не было ни постепенного перехода, ни нейтральной границы — в мгновение ока мы переместились из привычного мира в незнакомый. Видение было мимолетным. Не прошло и трех дней, как мы покинули долину Чумби, и перед нами предстала реальность. На этой земле естественные краски, как мы их понимаем, неприменимы, ее сияние подтверждает положительный и менее объяснимый смысл, чем случайное, приятное сочетание тепла и света.