Снег

В этот момент я жду, что он взглянет в мои бандитские глаза и загадочно произнесет: «Я знаю, кто это». А потом вскочит с места, строго ткнет в мою сторону пальцем и заорет: «Думала, тебе это с рук сойдет, мерзавка?! Взять ее!» И на лестнице загудит топот тысячи разъяренных блюстителей порядка. А дальше я уже ничего не представляю и поэтому пытаюсь глубже спрятаться внутри себя – отойти к дальней стенке своей черепной коробки и ждать, когда Алиса разберется со всем этим криминальным переполохом.

Но Навалоцкий отрицательно мотает головой:

– Нет. Менты меня тоже спрашивали. Кого, говорят, подозреваете. Никого, говорю. Кто мог желать вам зла. Да никто, говорю. Придурок какой-нибудь, от зависти, наверное, или просто придурок.

Он выглядит настолько жалким и беспомощным, что у меня вдруг возникает холодное презрение к нему. Да как можно испытывать ненависть к такому убогому существу. Его декоративная мужественность и сексуальность, наверное, хранились в багажнике и сгорели вместе с его декоративным автомобилем.

– Щас они все мобильники пробьют, что в этом районе маячили, и выборку делать будут, так сказали, – нервно тарахтит он. – Короче, посмотрим.

Я снова напрягаюсь. Меня найдут по сигналам моего телефона, и тогда тысячи разъяренных блюстителей порядка…

«Твой телефон на дне озера», – напоминает мне Алиса. И тем самым вырубает орущие в моей голове сирены и моргающие красным светом таблички «Тревога!».

Но неожиданно меня настораживает кое-что другое. То, что сказал Навалоцкий: что он никого не подозревает. То есть и меня.

Как это вообще возможно? То есть как это – не подозревает меня? Он, что ли, забыл, как гусарским жестом подарил мне повод желать ему зла? Он, что ли, издевается теперь, сука? Как об этом можно забыть?

Или… дело только во мне? В моей шальной голове?

То есть все эти долбаные семь лет он и не думал, что обидел меня, растоптав в пыль за какие-то полторы минуты и без того вялые зачатки моей сексуальности. Да так, что я года три после этого не то чтобы помыслить не могла, а даже боялась секса.

А он, выходит, всего лишь чпокнул очередную пьяную бабу, слабую на передок – потому что в сортире в первый же день дают только такие, – и пошел дальше вершить по-настоящему интересные дела, о которых точно можно будет вспомнить в старости.

И явно он не плакал после этого много дней. И явно он не стал презирать свое тело. И явно он не помышлял о самоубийстве. Он просто ни о чем таком не думал. Он просто продолжал жить в свое удовольствие. Он просто продолжал жить. Всё просто.

Навалоцкий наконец замечает меня. Остальных он уже наверняка видел, а мое появление узрел только сейчас.

Его лицо немного меняется – будто расцветает, и он приветливо улыбается мне, даже приподнимает ладонь и легонько машет ею.

Затем встает с места и направляется ко мне.

Вот это неожиданно. Может, замуж хочет позвать?

– Привет, Олесь, – говорит он приятным, уверенным голосом, интимно наклонившись надо мной и превращая тем самым нашу беседу в приватную. – Так давно не виделись.

– Мгм, – утвердительно выдувают мои ноздри.

– Как дела?

Не удивил. Всего лишь «как дела?».

– Да вот сыну нашему сегодня шесть исполнилось, – говорит Алиса.

Изношенное за последний час лицо Навалоцкого бледнеет еще сильнее.

– Да шучу я, – с пренебрежением бросает она. – Вчера было. Щас торта дождусь, кусок ему отвезу. – И после короткой паузы снова выдыхает: – Да шучу я.

Наконец выдыхает и Навалоцкий. Как достойно продолжать этот приватный разговор он, по всей видимости, уже не знает.

– Может, проводить тебя домой после?.. – произносит уже не так решительно, но всё же кокетливо.

Это его позерство прямо-таки раздражает. Он решил со мной позаигрывать, вместо того чтобы просить прощения.

– Проводить? На чем, на автобусе? – нахально вываливает Алиса. – Давай, пешеход, нам топать в разные стороны.

Он, немного помедлив и недоуменно покрутив головой, всё же отчаливает и плетется обратно.

Я права. Он не знает, что причинил мне боль.

Но это никак его не оправдывает, а, наоборот, делает его еще большим ублюдком. Ведь если ты не можешь отличить плохое от хорошего, это не значит, что всё, что ты делаешь, есть добро. Это значит, что ты безмозглое, бездушное, безжалостное животное, а не человек.

Помяни черта…

Вот и гребаная прима.

Кукольная Тварь появляется на этаже в образе суперзвезды кино, эстрады и члена королевской семьи одновременно. Голые плечи, голые ноги, голый живот. Приподъездных старушек на нее нет.

– О, Куколка! – радостно вскакивают с мест наши одноклассники.

Остаемся сидеть только я и тучный Ракитин. Просто моя неприязнь к ней весит не меньше центнера и легко ее от кресла не оторвать.

– Приве-ет! – воодушевленно протягивает прибывшая сволочь, светя белоснежной улыбкой, шириной с фортепианную клавиатуру. И принимается игриво чмокаться со всеми подряд. Кроме меня, естественно.

Я ни за что не прикоснусь к ее поганой щеке губами и не позволю ее вульгарным пельменям коснуться моей щеки. Даже понарошку.