Снег

Они просят назвать адрес. Я снова паникую, потому что не знаю и этого. Начинаю тараторить что-то про такой-то дом на таком-то перекрестке возле такого-то магазина, а пока пытаюсь что-то толково объяснить, выбегаю на улицу и ищу номер дома.

Они просят ответить еще на тысячу вопросов: какой подъезд, какой этаж, кем я прихожусь пострадавшей и прочие, чем раздражают меня невозможно. Я пытаюсь успокоиться и четко отвечать.

Потом я возвращаюсь в квартиру Багиры.

Но уже не захожу в ванную.

Я просто сажусь на стул в кухне и жду, бесконечно вытирая слезы.

Вчера она приходила ко мне не для того, чтобы помочь мне. Она приходила за помощью. Она искала поддержки, сочувствия, общения. Она искала друга.

Ведь и я точно так же последние полгода выходила в люди, ненавязчиво пыталась контактировать с ними, хоть с кем-нибудь, чтобы кто-то без всяких моих слез и просьб понял, что у меня что-то не так, и непременно вмешался, и помог, и вытащил меня за руку из засасывающих зыбучих песков.

Но как и меня никто не слышал, так и я не услышала ее. Я ничем не лучше других.

Я ошиблась вчера. Я не видела никого, кроме себя. Я думала, страдаю только я, а остальные, они так – иногда терпят какие-нибудь неприятности, и всё. Я оказалась одной из тех, кому на всех плевать. Я такая же, как все.

Она спасла меня, дважды, а я ее – нет.

В моей голове без конца прокручивается наша вчерашняя встреча с Багирой. И я жестоко корю себя за то, что не почувствовала ее безмолвный крик о помощи. Каким и я стонала долгое время. Я корю себя за свою слепоту, за свою глухоту, за свой гребаный эгоизм.

Я могла ее спасти, я могла ее спасти, я могла ее спасти…

Наконец приезжают полицейские и врачи.

Все по очереди подходят ко мне, спрашивают, что случилось, я указываю на дверь ванной, сама не захожу туда, провожаю их внутрь, они входят, осматриваются, о чем-то бормочут друг с другом.

В этом профессиональном бубнеже я четко улавливаю слова: «сама», «суицид», «вены», «молодая».

Всё это длится неимоверно долго.

Кто-то из экспертов рассказывает коллегам о том, что этот случай хорош тем, что прошло не очень много времени с момента смерти, часов двенадцать, и поэтому здесь нет жуткого трупного запаха. А вот недавно ему не повезло выезжать на такой же «ванный» суицид – женщина пролежала в воде около трех недель, пока запах не стал смущать соседей, которые и обратились в органы с жалобами. В тот раз, говорит он, вонь стояла такая, что один из его сотрудников проблевался прямо на пол, рядом с телом. Волосы, кожа отслоились от трупа, в глазах были отложены личинки, а опарыши, мерзкие белые черви, застелили почти всю водную поверхность, которая была уже зелено-бурого цвета, примерно как и само тело.

Мне хочется заткнуть уши, но я стою, словно загипнотизированная их тошнотворными разговорами, и не могу сдвинуться с места, чтобы уйти. Мой собственный страх перед до боли личной темой заставляет меня прислушиваться.

Эксперт, видимо, для наполнения багажа своих профессиональных баек, интересуется, не звонила ли покойная перед смертью в скорую. Все почему-то обращают взоры на меня. Я передаю им мобильник Багиры, поясняя, что я звонила с него, так как свой телефон недавно потеряла. Один из полицейских забирает его у меня и, покопавшись в нем, говорит, что, кроме моего, звонков не было.

Тогда эксперт говорит, что в последнее время часты случаи, когда пострадавшие от инфаркта или, как иногда бывает, передумавшие самоубийцы успевают вызвать скорую, но та, приехав, не может попасть в жилище, так как дверь заперта и человек хоть еще и жив, но уже без сознания. А вскрывать по закону врачи не имеют права и поэтому в таких случаях просто разворачиваются и уезжают. Бывает, что вызывают эмчеэсников, чтоб те вскрыли дверь, и еще полицию, чтоб это было в их присутствии, но на это уходит немало часов, и человека не всегда удается спасти. Но в основном врачи не ждут, так как вызовов слишком много.

Когда они немного затихают, я снова удаляюсь в кухню и приземляюсь на стул, потому что мне уже тяжело стоять.

Полицейский, изучавший мобильник Багиры, садится рядом со мной, раскладывает на столе какие-то листы, готовясь писать, и задает мне вопросы: кто я, откуда знаю покойную, просит назвать ее полное имя и данные.

Я делюсь всем. Кроме ее имени. Говорю, что знаю только прозвище.

Он догадывается о роде занятий Багиры и спрашивает меня, не коллеги ли мы с ней.

Я говорю, что нет. Но он, судя по его гримасе, не верит.

Он спрашивает, где я взяла телефон покойной, я указываю на сумку, он беззастенчиво рыщет в ней и вынимает оттуда паспорт. Раскрывает и переписывает данные на свой лист. Сообщает, что установит и уведомит ее родственников.

У нее сегодня день рождения, говорит он с грустной усмешкой.

Мои глаза в очередной раз наполняются слезами. И я начинаю рыдать.

Я вскакиваю со стула, потому что просто не могу усидеть. Торопясь, выхожу в коридор. И теперь просто курсирую туда-сюда, пытаясь этим идиотским метанием сбить накатившую нервозность.