Снег

Однако мои блуждания – в малогабаритке, среди толпы людей, с трупом моей подруги за стеной – никак меня не успокаивают.

Один из людей в форме, бесцельно расхаживающий по дому и осматривающий интерьер, с интересом берет в руки медвежонка Пуха.

Я тут же подскакиваю к нему, молча забираю у него игрушку и кладу на спинку дивана.

Человек в форме, как по нему видно, смущается. Он отворачивается и идет слоняться в другую часть комнаты.

Наконец Багиру извлекают из воды. Я успеваю заметить ее неподвижные, закоченевшие руки, и тут же отворачиваюсь.

Двое мужчин заносят в квартиру бескаркасные носилки, разворачивают специальный черный пакет.

Всё это длится вечность.

Мои глаза накрыты ладонями, но в уши пробивается каждое шуршание этого пакета. И этот режущий шум острыми вспышками оживляет во мне зрительные образы – словно кадры кинохроники – того, на что я не могу смотреть. Всё это непроизвольно мелькает картинками в моей голове: я сама представляю, как они ее упаковывают.

Наконец двое мужчин, проходя мимо меня, выносят носилки с телом в черном пакете из квартиры.

А после этого один за другим уходят все остальные.

Меня просят покинуть помещение, поскольку его необходимо запечатать до установления владельца.

Я подчиняюсь.

Жду чего-то на лестничной площадке, хотя от меня уже никто ничего не требует.

Затем двое оставшихся работников госорганов, залепив замок двери листом бумаги с какими-то записями и печатью, не глядя на меня и ничего не говоря, уходят.

А я всё жду. Не знаю чего. Но почему-то не могу просто так уйти. Хоть и понимаю, что больше ничего не произойдет.

Никто эту дверь не откроет, никто оттуда не выйдет, никто не придет, чтобы сказать, что произошла какая-то ошибка, и девушка на самом деле жива и скоро вернется, и что всего этого на самом деле не происходило, а мне просто привиделось.

Жду и жду.

Спустя, может быть, пять минут или два часа я решаюсь спуститься.

На улице ходят люди, ездят машины, летают птицы. Мир продолжает жить, будто ничего не произошло. Будто никто не умер. Будто всё идет по плану.

Сегодня я не впервые ощутила ужас смерти. И знаю, что ничто не сравнится с ее силой. С ее необратимостью, непреодолимостью, неотвратимостью. Но сегодня я из первого ряда увидела то, что остается после нее – до того как покойника загримируют, благообразно оденут и проводят с почестями в торжественной церемонии.

Сколько образов смерти запечатлено в искусстве. И как часто она в нем романтизируется. Как слащаво закрашивается суровая мрачность сентиментальностью. Как порой всё это скорее трогательно, чем страшно.

Нет, смерть – это ни капельки не красиво.

20

Я иду от мертвой подруги, ступая по мертвому снегу, окутавшему мертвый город. И у меня внутри пустота.

За один день я лишилась двух подруг – воображаемой и реальной. И теперь я снова одна.

Возвращаюсь домой.

Я устало сажусь на диван, никуда не смотрю и ни к чему не прислушиваюсь, будто я в густом тумане, который никогда не развеется. И думаю. И думаю. И думаю.

Вдруг – какое-то движение. За окном. Что это? Снег?

Я вскакиваю с места и подбегаю к окну.

Да… Снег.

– Алиса? – почти вскрикиваю я и на всякий случай оглядываю пустую квартиру.

Мне никто не отвечает.

Я быстро собираюсь и выхожу на улицу. Становлюсь под обстрел снежинками. И, задрав голову, смотрю вверх.

Красиво. Безумно красиво.

Я люблю снег.

Я жду, что мои губы начнут шевелиться и выдавать что-то яркое и необычное.

Но они молчат.

– Алиса? – снова произношу я с надеждой.

Но нет. Она не откликается.

Я всё стою под снегом, а вокруг сгущаются сумерки.

Наконец я возвращаюсь в квартиру.

– Алиса? – уже почти безнадежно выплескиваю я. – Ты здесь?

В квартире ее нет. На улице ее нет. Внутри меня ее нет.

Кажется, она ушла навсегда.

Дома я не включаю свет. Вновь сажусь на диван. И думаю. И думаю. И думаю.

Думаю о смерти.

Прокручиваю в голове всё, что сегодня произошло. И даже углубляюсь в разные стихийно нарастающие ответвления. Я зачем-то представляю, насколько плохо тем, у кого прямо на руках погибает близкий человек. С которым ты разговаривал всего несколько секунд назад. Как, например, бывает у солдат в бою. И вдруг его ранит шальная пуля, его кровь брызгает на тебя, и ты, непонимающий, неверящий, пытаешься его разбудить, звать, трясти, молишься о том, чтобы его оживить.

Но смерть не вступает в торги. И даже не ведет диалогов, как в моей… в нашей с Алисой поэме. И что бы мы ни сочиняли о ней, всё это основано на знаниях, полученных на территории жизни – с этой стороны черты. Всё это знания живых.

Мне вдруг хочется записать свои мысли. Словно в подростковый личный дневник. Который не должен увидеть ни один посторонний. Хотя в действительности все дневники ведутся, чтобы их когда-нибудь прочли.

Может, мне стоит попробовать написать эпилог поэмы, о котором говорила Алиса? Но не продолжать в нем историю, ведь она уже закончена, а обратиться в нем к тому, кто будет читать? Я не уверена, подходящий ли это прием для эпилога, но сейчас мне хочется говорить об этом, о своих мыслях и переживаниях – но не с кем.

Я достаю фиолетовый блокнот и принимаюсь строчить.