Снег в августе

Он поднялся на три ступеньки из фойе, открыл еще одну дверь и вошел в маленькую квартирку рабби Хирша. Положил сумку на пол и в тусклом свете отодвинул книги на верхней полке этажерки, за радиоприемником и фотографией Лии. Там лежал второй ключ. Он был четырех дюймов в длину, сделан из железа, увесистый. Он был приделан к деревянной палочке, покрытой краской.

Этим ключом Майкл открыл высокую дубовую дверь в углу. Дверь, которую рабби Хирш никогда при нем не открывал. Поначалу отпертая дверь не хотела открываться. Ему пришлось потянуть посильнее, всем весом, пока она не скрипнула на своих ржавых петлях. Перед ним в темноту уходила пыльная лестница. Сердце его бешено билось, Майкл поднялся, нащупывая путь наверх, на мгновение подумал, не вернуться ли обратно, и тут же нащупал ручку еще одной двери. Дверь заскребла по каменному полу, издавая неприятный звук.

Перед ним открылся большой, нет, огромный зал с высоким потолком, освещенный цветными столбами света из витражей; из мест, где стеклышки были выбиты, шли яркие косые лучи. Майкл добрался наконец до заброшенной главной церкви, и это наполнило его благоговейным трепетом. Нижняя молельня была словно нижняя церковь в соборе Святого Сердца – с низким потолком, квадратная, пыльная, скамьи завалены молитвенниками. А здесь он как будто вошел в тайную комнату в потерянном городе.

Он осторожно прошел вдоль стены, ступая по разбитой штукатурке, осколкам разбитых витражных стекол и камням, которые, судя по всему, были брошены в окна. Он насчитал двадцать один ряд скамей. На каждой скамье были в беспорядке разбросаны молитвенные книги, некоторые погрызены крысами. Со скамей на пол свисали толстые клоки паутины. На мраморной плите над разбитыми двойными дверьми, бывшими когда-то главным входом, было высечено: К’ХАЛ АДАC ЙЕШУРУН[58]. Над входом был балкон, похожий на хоры в соборе Святого Сердца, только намного меньше.

Майкл постоял лицом к залу, пытаясь представить, как здесь все выглядело во время церковных праздников, когда все места были заняты и царила суматоха ожиданий и удивления. Он видел лица. Видел одежды. Люди приходили, подходили поближе, обнимались и уходили, а некоторые уже не возвращались. Такие церкви, думал он, наверное, стоят по всей Европе. В тусклом свете он разглядел на дальней стене резной деревянный ковчег, где когда-то хранилась Тора. Ковчег был большой – раза в четыре-пять больше, чем ковчег в нижней церкви. За стеклянными канделябрами Майкл увидел нер тамид, неугасимый светильник, – он свисал с потолка, фитиль больше не горел. А в центре зала, как ему и рассказывал рабби Хирш, располагалась бима – специальное возвышение, откуда читали Тору.

Стоя посреди всего этого запустения, покинутого даже самим Богом, Майкл против своей воли пустился в слезы.

Он плакал о рабби Хирше, о его разбитом лице, о его утратах, скитаниях и бесконечной печали. Он плакал о Лии Ярецки. Плакал о Сонни и Джимми. И о мистере Джи. Он плакал обо всех изможденных людях, которых он видел в роликах новостей, – о тех, чьи мертвые глаза смотрели в камеру из-за колючей проволоки. Плакал о своей маме, которая переплыла океан, чтобы сбежать от ненависти, и обнаружила, что ненависть шла за ней по следу, словно волк. Плакал об отце Хини и Чарли Сенаторе, которые отправились к своим диаспорам. Он плакал о людях, которые давным-давно приходили сюда, в это святое место, чтобы отпраздновать свое спасение и удачу, а затем им снова пришлось сниматься с места. И плакал о своем отце. Которого с балкона кинотеатра бросили прямо в снега Бельгии, а с собой он взял лишь память о вальсе на натертом до блеска полу Уэбстер-холла. Ох, папочка. Ох, папа. Мне так нужна твоя помощь.

Вдруг Майкл почувствовал, что ноги перестали его держать, прислонился к боковине одной из скамей, сполз на грязный пол, сел и продолжил плакать.

Пока не кончились все слезы.

А потом встал и собрал себя в кулак. В конце концов, ему предстояло сделать дело. Дело, которое, по его убеждению, по силам лишь ему одному. Завтра, как сядет солнце, начнется Шабес. А заодно и вечеринка Фрэнки Маккарти.