Снег в июле

Раньше Алешка жил как в большой семье. Были друзья, были наставники, наконец, «враги», с которыми до хрипа спорил, чтобы отстоять свое. Но какие это были споры — все равно семья! Жил свободно; особо не задумываясь, шутил, поругивался, строил из себя простоватого парня. Это было так интересно — посмеиваться над людьми, которые из кожи лезут, чтобы разъяснить то, что ты уже давно понял.

И все ему было доступно, открыто: работа, техникум. Надоело на стройке — приподнял кепочку (адью!) и пошел себе на бумажную работу заказчиком. Хочешь вернуться — пожалуйста! Все было так ясно! Теперь, глядя на этих людей, возглавляемых Важиным, он насторожился. Кто они такие, эти люди, настоящие враги?.. Да не может этого быть! Какой враг из чудаковатого Мирона, который только и думает, как бы удержаться на своем кресле? Или Поляков? Какой он враг? Просто лодырь, самый настоящий, ищет себе легкую работу. Или Лисогорский? Говорят, хороший инженер. Наконец — Важин? Важин враг? Даже смешно. Ведь он с утра до вечера работает, с утра до позднего вечера! Сейчас вот заместитель председателя райисполкома, собственно говоря, представитель Советской власти… Да, конечно, глупо их называть врагами. Но кто же они в конце концов? И что их заставило так повести себя на комиссии?

Утром к нему подошел Поляков:

— Ну как, Алексей Васильевич, очнулся уже после госкомиссии? — Поляков уселся напротив, весело, по-дружески улыбнулся. — Кажется, тебе что-то не понравилось? Да?.. Что-то молчаливым ты, Алеша, стал. Раньше — ого! — как что, сразу в спор вступаешь, сейчас молчишь. Неужели эта самая государственная произвела на тебя такое впечатление? — Поляков взял с письменного стола пепельницу, повертел в руках. — А я, если хочешь знать, не придаю комиссии никакого значения. Смотрю как на пустую формальность. Подпишут акт, не подпишут — какая разница! Все равно дом закончат и людей вселят. — Поляков поставил пепельницу на место, доверительно понизил голос: — Ты знаешь, Алеша, я вот даже с Мироном говорил: тебе действительно, наверное, трудно у нас. Посмотришь со стороны, и вроде работы никакой нет. А ты привык, чтобы дом каждый день рос. Верно?

— Скажите, дом действительно считается принятым?

— Ну конечно.

— Но он ведь не закончен. Это же… У меня все время такое чувство, что вот подойдут ко мне и скажут: «Ошибка вчера вышла, приемку отменили».

Поляков рассмеялся:

— Нет, Алеша, этому не бывать, как снегу в июле. Знаешь что, пойдем к Мирону. Поговорим.

Они поднялись вверх по внутренней деревянной лестнице. Ступени, как всегда, скрипели.

— Я зайду первым, хорошо? — остановился перед дверью Поляков. — Может, он занят.

— Ладно.

Алексей подошел к окну. Небольшой дворик так похож на его родной двор. Такая же скамейка под невысоким деревом, несколько грядок цветов, кто-то ревниво отгородил их заборчиком, покосившиеся ступени входа. Старое все! И он раньше жил в деревянном доме на первом этаже. Сейчас на двенадцатом, далеко видно. И вдруг ему захотелось снова в свой старый дом. Да, конечно, квартира была тесновата, но ведь был двор — какая большая жилплощадь для мальчишек!..

— Заходи, Алеша. — Поляков приоткрыл дверь.

Он прошел в кабинет. Можно было ожидать, что Мирону Владимировичу будет неловко, что он попытается оправдаться, что он, уж во всяком случае, выслушает Алексея. Но этого не случилось.

— Чтоб не было лишних разговоров, Кусачкин, — строго встретил его Мирон Владимирович. — Садись, выслушай меня… Мы тут с Поляковым советовались… Да, о тебе. Ты, наверное, считаешь себя обиженным. Все это ни к чему. Дом сдан, запомни, пожалуйста, и больше обсуждению не подлежит.

— Ему не нравится все, — словно защищая Алексея, мягко сказал Поляков. — Он привык к стройке, к монтажу.

— Ничего не могу сделать, — так же строго сказал Мирон Владимирович. — У нас такая работа.

— Конечно, если не нравится, — подхватил Поляков, — тут уже ничего не поделаешь.

Они разыгрывали все как по нотам, он был уже лишним, мешал. Наверное, нужно было сказать, что он о них думает, хлопнуть дверью и уйти на стройку. Но вдруг увидел Нину Петровну, какой она была вчера вечером: злой, ожесточенной и какой-то беспомощной. «Спрячешься на своем монтаже, будешь ходить наверху по балкам, красоваться, рассказывать всем, что ушел по принципиальным мотивам».

— Ему, наверное, нужно подумать, — сказал Поляков.