Снежная пантера

На юге высилась безымянная гора. Мы заметили ее сразу, как только очутились на озере: внушительная пирамида над кромкой Чангтана. Обосновавшись на берегу, уже на следующее утро мы гуськом двигались к вершине. Добраться рассчитывали за два дня. Судя по карте, пик достигал 5200 метров, с вершины можно было охватить глазом горизонт. «Это будет наша ложа», — как сказал Лео. Вот что нам было нужно: балкон над пространством. Как если бы мы собирались разыграть там сцену из даосской практики: подняться к небу и созерцать оттуда пустоту… Сначала, однако, нужно было преодолеть заледеневшую реку, и мы толкли ботинками фарфор. На другом берегу начинался подъем по гальке.

Мюнье, Мари и Лео шли, задавленные грузом, как шерпы. Провизия, все, что нужно для стоянки, плюс фотографическое оборудование — вес рюкзаков моих друзей достигал тридцати пяти килограммов. Мюнье тащил все сорок. Сверх того, он не расставался со своим культурным багажом и тащил Шаллера. В порядке компенсации я делал по пути быстрые записи замерзавшими чернилами и на привалах читал их товарищам… «Спуски бороздят черные прожилки — подтеки из Божьей чернильницы, когда Он положил перо, очертив мир». Никакого преувеличения: конусообразные обломки высотой в 5000 метров имели форму поставленных на стол чернильниц с забрызганными черным боками. Вдалеке различались пунктирные пятна — яки, казалось, подвешены в воздухе.

Осыпи на склонах выглядели бронзовой обшивкой. Патина отражала свет, мы дышали светом. И шли вперед, ослепленные холодом, омываемые ветром. Мои товарищи опускались на уступы, чтобы передохнуть. Перед нами открывались темные коридоры каньонов. В такие места забираются три породы людей: созерцатели, искатели и охотники. Мы относимся к первой. Каждая долина влекла к себе, но мы не отклонялись от цели. Поставив палатки на высоте 4800 метров в глубине сухой лощины, мы до наступления темноты поднялись еще на двести метров. На самую вершину, венчавшую ледяную долину. В шесть часов на противоположном хребте в километре от нас показался як. Потом второй, третий… Двадцать яков в лучах угасавшего света. Массивные фигуры вырезали зубцы на стенах замка.

Тотемы, дошедшие до нас через века. Тяжелые, мощные, спокойные, неподвижные. Не наших времен! Они не эволюционировали, не скрещивались. Одни и те же инстинкты управляли ими миллионы лет, одни и те же гены кодировали их желания. Они держались — против ветра, против крутизны хребтов, против смешивания, против каких бы то ни было изменений. Сохраняли устойчивость и чистоту. Застывшие корабли времени. Плач доисторических эпох, и каждая слеза становилась яком. Тени на стенах как будто говорили: «Мы — природа, мы неизменны, мы здесь и в вечности. А вы — куда вы двигаетесь? Постоянно меняющиеся, уязвимые с этой вашей культурой, без конца придумываете что-то новое, не можете остановиться… Куда вы идете?..»

На термометре минус двадцать по Цельсию. Люди не могут здесь жить, мы обречены уйти. Для нашего вида недоступна большая часть поверхности земного шара. Мы плохо приспособлены, не адаптированы ни к каким условиям. У нас есть только мозг с его корой, губительным оружием. Он разрешает нам все. Мы сумели заставить мир согнуться перед нашим умом, научились выбирать себе природные условия. Паллиативом нашего бессилия стал разум. А выбор пространства — нашим проклятьем.

Человек разрывается между противоположными стремлениями. Мы не «лишены инстинктов», как утверждали философы-культуралисты. Напротив, мы обуреваемы множеством противоположных инстинктов. За генетически передающуюся недетерминированность приходится платить нерешительностью. Коль скоро гены ничего нам не предписывают, приходится делать произвольный выбор между всеми имеющимися возможностями. Вот она — суета! Проклятие иметь возможность охватить все! Человек страстно стремится к тому, чего боится, хочет преступить то, чего только что добился, мечтает о приключениях, лишь только возвратился домой, но плачет о своей Пенелопе, как только пускается в плавание. Он может сесть на любой корабль и — обречен на вечное недовольство. Он всегда мечтает о «в то же время». Но «в то же время» биологически невозможно, мало того — психологически нежелательно и политически недостижимо.

Ночами на террасе кафе в Пятом округе Парижа я, бывало, представлял себя в тихом домике в Провансе, но направление мысли тут же менялось и уносило меня на пути приключений. Неспособный определить свое единственное место, колеблющийся между покоем и движением, обуреваемый сомнениями, я завидовал теперь якам, замкнутым в строгом детерминизме. Им дано довольство быть тем, что они есть, жить там, где они могут выжить.

Гении среди человечества — это те, кто смог выбрать единственный путь, кто не отклонялся. Гектор Берлиоз считал условием гениальности навязчивую идею. Качество музыкального произведения он определял по тому, насколько выдержано единство мотива. Если хочешь оставить что-то потомкам, не стоит разбрасываться и гоняться за разной добычей.