Снежная пантера

В Тибете не мог появиться монотеизм. Нужен был Благодатный полумесяц для того, чтобы родилась мысль о едином Боге. Скотоводы и земледельцы устраивали свою жизнь. На берегах рек возникали города. Стало невозможно довольствоваться жертвоприношениями быков богине-матери. Нужно было управлять общиной, отмечать успех жатвы, считать баранов. И вот тогда стала вырисовываться картина мира, восхваляющая стадность. Возникло универсалистское учение. Даосизм же остается доктриной одиночек, блуждающих по плато. Верой для волка.

— Почитай еще из Дао, — попросил Лео.

— Все существа происходят от Сущего.

Ни одна антилопа не пронеслась мимо и не оспорила стих.

Часть третья ЯВЛЕНИЕ

А теперь — о богине. Мюнье хотел достичь Дзадё на крайнем востоке Тибета, в верхнем течении Меконга. Оттуда предполагалось добраться до мест, где обитают выжившие пантеры.

— Выжившие от чего? — спросил я.

— От экспансии человека, — ответил Мюнье.

Человек — самое процветающее создание в истории жизни, по определению. Как виду ему ничто не угрожает: он продвигается, покоряет, строит, тяготеет сплотиться в одном месте. Его города поднимаются к небу. «…Воодушевленный/на Земле живет человек», — написал в XIX веке немецкий поэт[2]. Это был прекрасный проект, наивное пожелание. Оно не реализовалось. Замкнутый в своих башнях, человек XXI века рассматривает мир как коллективную собственность. Он выиграл партию, планирует будущее, имеет виды на ближнюю планету, потому что здесь людей слишком много. В скором времени «бесконечные пространства» превратятся в его выгребную яму. Прошло несколько тысячелетий с тех пор, как Бог Книги Бытия (слова Которого были собраны прежде, чем Он онемел), заявил со всей определенностью: «Плодитесь и размножайтесь, заполняйте Землю и покоряйте ее» (I, 28). Со всей ответственностью (и не оскорбляя религиозного чувства) можно заключить, что программа выполнена. Земля «покорена», и наступило время дать отдых первичной форме. Нас восемь миллиардов человек. Пантер осталось всего несколько тысяч. Человечество уже не в гармоничном балансе с остальной частью живых существ.

Одни только звери

Мюнье и Лео в прошлом году были на правом берегу Меконга и наблюдали диких зверей около буддистского монастыря. Одно только название оправдывает путешествие. Имена отдаются в нас, мы тянемся к ним, завороженные. Самарканд, например, или Улан-Батор. А для кого-то достаточно слова «Бальбек». Некоторые вздрагивают даже при упоминании Лас-Вегаса!

— Ты любишь названия мест? — спрашивал я у Мюнье.

— Больше — имена животных, — говорил он.

— И какое твое любимое?

— Сокол. Это — мой тотем. А у тебя?

— Для меня священное место — Байкал.

Мы вчетвером поднимались на джипах, совершая тот же двухдневный путь по горным откосам, по которому прибыли сюда. «По аллювиальному склону эпохи голоцена», как сказал бы мой преподаватель геоморфологии в университете Нантер-Париж X. Холодный воздух похрустывал. Наши машины поднимали дымку мореновой пыли, перемолотой ледниками и откладывавшейся миллионами лет. Геологические процессы не предусматривают уборки.

Мы вдыхали шлаки, воздух пах кремнем.

Мари снимала солнце через тянувшийся за стадами шлейф. Улыбалась, созерцая пустоту. Лео налаживал аппаратуру — дорожные толчки вызывали разбалансировку, а он любил, чтобы системы пребывали в порядке. Мюнье бормотал названия животных.

Дорога на Дзадё была вся в рытвинах, и мы двигались медленно. Гранитные выступы служили защитой плато. Трасса шла по возвышению между двумя полосами грязного фирнового снега; мы радовались, что перебрались через перевал. Дальше приходилось часами петлять по извилистой дороге. Земля пахла мерзлой водой. Бесснежная местность, белая от пыли. Между мной и этими пейзажами, лишенными оттенков, песчаными рельефами и суровым климатом зарождалось дружеское чувство. Откуда оно взялось? Я родился недалеко от Парижа, родители приучили меня к атмосфере Туке. Я бывал в родной деревне отца в Пикардии с ее серым небом. Меня научили любить Курбе, мягкие линии области Тьераш и Нормандии. Я гораздо ближе к Бювару и Пекюше, чем к Чингисхану… И тем не менее на склонах Тибета я — дома. Ощущение, как будто открываю свою собственную дверь среди бескрайних степей Центральной Азии: российского Туркестана, афганского Памира, Монголии и Тибета. Я много бывал в этих местах. Поднимался ветер — и я вдыхал воздух родины. Объяснений может быть два: либо в прошлой жизни я был монголом-коноводом — и гипотезу переселения душ подтверждают горящие миндалевидные глаза моей матери; либо огромные плоские пространства отражают состояние моей души. Я неврастеник, вот меня и тянет в степи. Возможно, за всем этим скрывается некая геопсихологическая подоплека, в которой следовало бы разобраться. Согласно подобной теории, люди сообразовывали бы свои географические предпочтения с внутренней предрасположенностью. Легкомысленные любили бы цветочные луга, ищущие приключений — мраморные кручи, мрачные — подлесок Бренны, широкие души — гранитные плато.