Снежник

Открывается дверь, тихо скрепя. Запах, подобный цветам, лживый, ненастоящий, волною разливается в коридоре, проникает сквозь щели в мои покои. Слишком приторно, сладко… Душит.

Шелестят юбки. Дама уходит. А моя дверь отворяется:

— К норту зовут. Иди, — приказывает мне Брас.

Вижу, как на другом конце коридора исчезает в темноте женщина Ларре. Лишь ярким и светлым пятном горят в полумраке ее длинные завитые локоны.

Слепит свет из комнаты Таррума.

— Что смелость всю растеряла? — смеется он. — Хватит на пороге мяться моем. Заходи.

От него веет запахом страсти. Его дух приподнят, и чувствую я насыщенную сочную радость, завладевшую им целиком.

— Что морщишься? — мне говорит.

Честно я отвечаю:

— Пахнет очень уж рьяно.

— Давно стоило тебя наказать за острый язык, — щурится на меня Ларре.

Ворот рубахи его по-простецски расстегнут. И я вижу бугрящийся шрам, что белым полозом скользит по его широкой груди, овивает сердце в древнем утерянном знаке.

Метка.

Одна из тех, какие волки встречают в замороженном, заколдованном Айсбенге. Та, чьего значения я не знаю.

Отметина, вырезанная на его теле. И оплетающая корнями сильное сердце Таррума. Сковывающая его, будто в узкую, тесную клетку.

Как давно она у него?..

— Что смотришь? — спрашивает, замечая мой пристальный и внимательный взор.

Не хочу проявлять любопытства, но оно, неуемное, крепко мной завладело. Отвожу взгляд от белесого шрама, до которого меня так и манит коснуться, провести пальцем по старой, зажившей давно уже ране. Встречаюсь взглядом с сумрачно-серыми глазами норта.

— На теле мужчин, волчица, иногда тоже отметины от битв остаются, — смеясь надо мной, говорит.

Досадное и липкое наваждение спадает с меня.

А норт мне сообщает:

— Я приглашен на прием к леди Сетлендской. Тебе надлежит пойти вместе со мной.

Ощути Ларре сейчас мой тягучий волчий запах, задохнулся бы от душащего горячего гнева. Но он того не может знать, лишь спокойно глядит в мои подернутые яростью желтеющие глаза.

— Приведи себя в порядок, — издевается.

— Я не человек, — рычу на него.

Мои клыки серебрятся в сумрачном свете. Во рту же я ощущаю жаркий привкус собственной крови.

А Таррум равнодушно бросает:

— Волчицей ты в Айсбенге была. Здесь, — с нажимом он произносит, — все иначе.

Затем приказывает стоящему поодаль Брасу:

— Уведи.

* * *

На лице у Ларре ходят от злости желваки. Инквизиторы ведь сунули всюду свой нос. А приписка от леди Сетлендской, в конце выведенная ее витиеватым и крупным почерком, перед глазами стоит. Укоряет его сиятельная, что очаровательную сестру свою от всех утаил, да просит взять ее на грядущий прием благородных…

Старой стерве спокойно совсем не живется, с фасциями она связалась. И ведь знает, что придется ему пойти на поводу у нее, Лию с собой взять.

Ку-зи-на. Она ведь держаться совсем не умеет! Манерам изысканным не обучена, сложную беседу поддержать не сможет. Он-то скажет, конечно, что из глуши девку привез. Бедную, несчастную сиротинушку это гнездо чешуйчатых змей пожалеет, снисходительно покивает. Да за спиной по всему его роду пройдется, все припомнит…

А ведь кузина у Ларре и правда на счастье имелась. Ее он помнил только маленькой шуганной девочкой, боящейся взрослых, как настигающего обжигающего огня. По углам в своем доме она испуганно ото всех пряталась, а смотрела на него, тогда подростка, по-звериному испуганно широко…

Странная она была, Лилиана. Таскала в дом, кого не попадя: то щенка чахлого и больного притащит, то уродливых бородавочных жаб. Ее нещадно лупили тонкими ивовыми розгами, до крови, до остающихся на девичей чистой коже уродливых шрамов. Но она не прекращала поступать наперекор родительской воли, будто слова взрослых да их наказанья для нее ничего не значили. Постоянно только молчала, звука за все время не произнесла. Говорить не могла. Не то, что, как положено благородной, чарующе петь. Немая.

Но об этом в Кобрине никто не знал. Ото всех Лили прятали, никому не желали показать. Стыдились ее, непохожую на других детей.

А когда помер дядя, его дочь из дома тоже улизнула куда-то. До сих пор не могут найти.

Но Ларре не верит, что кузина его жива до сих пор.

Хотя теперь она нашлась. Лие придется занять ее место…

А если игра не удастся, гнева фасциев опасаться нужно будет не только ей, но и ему, сильному норту, что не знает такого слова, как «проиграть».

* * *

Заснуть не могу. Лезут в голову ненужные и пустые упрямые мысли. Сама верчусь на мягкой пуховой перине, укрытая тяжелым одеялом, сковывающим меня будто рыбацкой сетью.

И думаю.

Зачем понадобилось Ларре вести меня на прием благородных? Неужели инквизиторы снова вылезли из своих темных укромных нор?

Воспоминание о встрече с уродливой инквизиторской тенью надо мной коршуном кружит, подбираясь, чтобы напасть. Мне от него никуда не деться, не спрятаться.

А черные тени на гладких стенах будто бы разевают рты, показывая кривые и острые зубы. И ощущаю я смрад от их гнилого дыханья …