Сновидения (СИ)

Как бы ни была сильна Шинобу, она не могла воспротивиться тяжёлой силе грёз. По чужим рассказам — все остальные тоже! С закаменевшими душами каждый из обитателей склонил голову, беспрекословно повинуясь приказам дьяволицы. Только сердечную Мэй недуг обошёл стороной, став её злым роком. Ужаснее всего для Шинобу было беспомощно сидеть и наблюдать за тем, как из раза в раз сваливались мучения на хрупкие плечи её сердечного, драгоценного друга — даже не охотника, обычного гражданского! Но несмотря на свою слабость, именно Кавасаки нанесла решающий удар и изгнала прочь нечисть. Или только Шинобу наивно полагала, что Мэй слаба? Как бы то ни было, мечница всё видела, бездумно поглядывая из-за угла: как сражалась с дьяволицей Мэй. Как сделала отважный рывок и взмыла вместе с той в небо, как замахнулась и нанесла решающий удар кинжалом. Впервые за долгое время она посмотрела на Мэй иначе — как на человека, которого не просто хотелось защитить, а подставить в бою ему свою спину. Мэй сияла, как первая звезда на небе, и порхала в бою подобно одинокой бабочке. Каждое её действие походило на танец розы — невесомое и лёгкое, элегантное в своей красоте, но всё ещё смертоносное с шипами. На один короткий миг мечница ощутила, как ярость, бурлящая внутри неё, поутихла, а на её место пришли восхищение и гордость.

— Как дочь! — не унимался он. — Мэй! Они тебя удерживают силой? Не кормят, да? — начал он отталкивать Шинобу с неистовым криком. Несмотря на их существенную разницу в росте, мужчина отчего-то проигрывал в битве низкорослой, худой женщине.

Шинджуро был в ярости: он злился на бабочек, на Мэй, на Кёджуро и, главное, на самого себя. Почему поместье, кишащее сильными охотниками, не могло противостоять одному демону? Что происходило с Кёджуро? Почему он не мог, как минимум, защитить Кавасаки? Кавасаки — что за ужасная фамилия! Ни разу Мэй не подходила, словно прилипла к ней инородной грязью и никак не хотела отклеиваться. А сама она, эта Мэй — почему ей не сиделось спокойно в поместье Ренгоку? Пила бы чай, нахлебничала, как раньше, не знала бед. Придумала отчего-то, что жить надо было у бабочек, когда в поместье Ренгоку всё обстояло намного лучше. По крайней мере, Шинджуро был яро в этом уверен. На себя же он злился больше всего: поддался демоническому наваждению. Дышал себе мирно, не думал ни о чём. Занимался повседневными делами. Словно всё, что было вне поместья, разом прекратило своё существование.

— Кто-нибудь! Унесите его отсюда! — Оттолкнула протянутые руки мужчины Шинобу и встала в грозную стойку.

— Отец, Мэй ещё не пришла в себя! Ей нужен отдых! — Возник из ниоткуда за спиной мужчины Кёджуро, бодро улыбнувшись. Он попытался положить руки на плечи отца, но тот лишь ощетинился и сердито дёрнулся в сторону. Сердито зафыркал что-то едва слышимое на языке кактусов:

«Не трогай меня, глупый и бестолковый, плут! Возвращайся, откуда пришёл, я сам со всем разберусь! Опять будешь меня домой гнать?»

На что молодой Ренгоку только шире улыбнулся. Кёджуро оказался одним из первых, кто пришёл в себя. И как только он очнулся, то разом кинулся искать свою возлюбленную.

«Только бы она была жива, только бы оказалась невредимой!» — думал он тогда и чувствовал, как всё стремительно внутри холодело.

Кёджуро был бледен и дрожал, и ему даже показалось, что на короткий миг он чуть не сошёл с ума, когда нашёл бессознательное тело Мэй, измазанное кровью. Тогда он не сразу понял, что громкий крик, похожий на вой израненного зверя, был его собственный. Впервые за долгие годы Кёджуро Ренгоку растерял своё хвалёное самообладание, сжав в объятиях хрупкое, холодное тело любимой женщины. Мечник кричал, искривлённый болью, срываясь на жалобный хрип. Рвано целовал иссохшие, запёкшиеся кровью губы Мэй, гладил её по волосам дрожащими руками и всё шептал:

«Проснись, пожалуйста, проснись».

Он никогда не был настолько уязвимым, как тогда, в момент осознания, что жизнь дорогой женщины была шаткой, как карточный домик. Казалось, подуй ветерок, и всё могло рухнуть — или уже рухнуло? Тем днём землю оросили горькие слёзы, которые мужчина пытался подавить в себе со времён, когда ушла из жизни его тяжелобольная мать. Испуганный и беспомощный Кёджуро обливался непрерывными рыданиями, словно решил выплеснуть разом всю горечь, скопившуюся за годы в сердце. Он сидел на промёрзлой земле, слабо покачивая в объятиях возлюбленную. И пришёл в чувства, когда из груди Мэй вырвался слабый, страдальческий стон. Тогда Кёджуро хотелось ещё больше плакать, только уже детскими, почти радостными слезами.

«Она жива, жива…» — думал он про себя. Остальное могло образумиться, склеиться, построиться из руин по новой. Самое главное, что он не потерял её, женщину, которую любил больше всего на свете.