СНТ

Он говорил и говорил. Выходило так, что лёд был привязан к какому-то дню прошлого. Небо смотрело на него сверху, небо запоминало, слои воздуха текли по кругу – север – юго-запад – Атлантика, Чили, Аргентина, Антарктида… Неподвижный лёд отражал и впитывал образы неба.

Маркс подошёл к стеллажам и аккуратно снял другой контейнер – внутри оказалось несколько рамок.

– Это всё с разных буровых, керны с разной глубины, но принцип один и тот же – можно легко посчитать, даже какой это год, будто по кольцам древесного спила.

Пока Раевскому было очевидно только то, что кто-то нашинковал, как колбасу, стандартные керны, вынутые из скважины.

Привычным движением Маркс поставил ледяную нарезку на подставку, но вдруг вынул обратно.

– Впрочем, нет… Это сейчас нельзя. – И он взял другую, что медленно таяла у него в руках. Он смотрел на неё с любовью и обожанием и даже протянул вторую руку, пытаясь погладить ускользающую поверхность.

В воздухе сгустилось что-то лёгкое, будто запах весеннего луга, и тут же пропало.

Когда вода потекла по пальцам и от пластинки в приборе не осталось почти ничего, немец повернулся к Раевскому:

– Можете посмотреть другую.

Тот осторожно запустил руку в контейнер и выбрал верхнюю ледышку. Карлсон встал рядом, с любопытством ожидая, что будет.

Удивление, перемешанное с обожанием, завладело обоими. Им показалось, что перед ними была красивая женщина – нет, её не было, она не присутствовала, но все чувствовали, что она есть где-то рядом, детали ускользали, что-то милое было в ней, родное и одновременно божественное…

Вдруг всё пропало.

Пластинка растаяла.

Они в растерянности смотрели на гляциолога.

– Этой много в моих записях. Я узнал, кто она – актриса, ей поклонялись два поколения.

Он вздохнул, словно набирая воздуха, и заговорил снова:

– Дело не в ней. Лёд хранит память обо всех сильных эмоциях человечества – здесь у полюсов оседает всё то, что растворилось, перемешалось и исчезло в небе над людьми. Это только кажется, что сильные эмоции могут пропасть без следа – они остаются, и чем сильнее человеческое чувство, тем лучше хранит его лёд. В моей гляциотеке тысячи пластинок, я читаю их, будто пью старинный чай – по капле, долго-долго.

В верхних слоях живут голоногие кумиры прошлого века, женщины, сделанные из лучших синтетических материалов, и кривоногие диктаторы.

Нижние слои льда состоят из святых, принявших мученическую смерть, – туда я стараюсь не заглядывать.

Как-то я случайно растопил один из самых древних образцов и не ощутил ничего, кроме ужаса. До сих пор не знаю, что это было. Лучше я покажу не этот ужас, а простой человеческий страх.

Он резко шагнул ко второму контейнеру, порывшись, вынул пластинку откуда-то снизу и молча протянул Раевскому.

Не успел тот ничего сказать, как видение буквально выпрыгнуло на него из тающего льда – монстр со средневековым мечом в руках извивался и бесновался в тесной комнате. Раевский отпрянул, пластинка выскользнула из рук и разбилась. Кусочки льда таяли на полу.

Немец сидел в кресле, обхватив руками голову.

– Мы поедем… – хмуро сказал Карлсон, глянув на просветлевшее небо, что показывал экран.

Немец больше не обращал на них внимания.

Они вышли и перевели дух. Вездеход почти не замело, дверца радостно чмокнула, впуская хозяев, и оба быстро, не разговаривая, забрались внутрь.

Раевский думал, зачем Карлсон привёз его сюда. Всё было сделано специально – разыграть инспектора, приехавшего из тепла? Не верил же Карлсон во всё это?

Но откуда было это чувство ненависти и сменившее его пьянящее детское чувство восторга?

Они ведь были – но как с этим связаны обычные ледышки? Или сумасшедший гляциолог показал им забавные фокусы, а они испугались, как дети, лишь от одного его загадочного вида…

Нет, Карлсон всё знал, но всё равно ему явно было не по себе.

Сейчас казалось, что он был просто наркоманом, одиноким печальным наркоманом, который где-то достал ароматических палочек, вызывающих видения, – Раевский где-то читал об этих палочках, которые были только похожи на ароматические.

* * *

Но оставались ещё покойный Стаховский, странное взбудораженное состояние людей на станции и собственные сомнения. Время текло, настроение портилось.

Через несколько дней они собрались снова заехать в немецкий скит, и Карлсон даже сходил в столовую за хлебом.

Но тут к ним в офис заглянул один из операторов ледового резака.

Он рассказал, что Сумасшедшего Немца нашли замёрзшим около дома. Приятель оператора, вертолётчик, нашедший труп, подивился предсмертной записи на диктофоне. Оператор, смеясь, как над анекдотом, передал, что учёный обещал смерть всему человечеству – но странным образом.

– «За вами придут все, кого вы любили» – вот что записал старикан перед смертью. Так это ж хорошо, – недоумевал оператор. – Те, кого мы любили… Нет, вы что-нибудь понимаете?

«Кажется, понимаю. Нет, вдруг всё взаправду?» – подумал Раевский и представил, как раз за разом будет высвобождаться память льда. Вдруг хмурый Карлсон просто решил поделиться своим страхом, чтобы не нести его за пазухой?

* * *