Сны дочери Каменного Короля

Но было ему и еще одно видение: бледная, лунно-сияющая, очень знакомая и нелепо стройная фигурка, едва ли не голая, кровоточа ужасными ранами, со слишком тяжелым серебряным мечом, бежала босиком по слякотной равнине в разверзнутую пасть Смерти — Шурат-Гемада, крокодильего бога, больше, чем бога, кто пожирает и самих богов, чей зев — ночное небо, чьи зубы — звезды без числа; мальчишка бежал, даже когда эти звезды в конце Времени потускнели, слились с темнотой, и сама Смерть стала невидимой; сын с воздетым мечом давно покойного отца стремился к самому сердцу чудовища, что билось медленным погребальным барабаном.

* * *

Видение рассеялось, и Секенре нащупал руку Изгнанника. Глаза мальчугана ослепли, ибо разве не сказано кем-то или не написано где-то — или это сам Секенре рассказывал Поэту во время одного из их восхождений, — что поскольку колдун не свят, он нее может видеть богов даже в таких обстоятельствах, как вот эти?

И очень бережно Изгнанник обернул своим плащом Секерне, и усадил на камень, и обнял его, чтобы мальчик не упал, и рассказал ему все — запинаясь, подыскивая слова, — что увидел и понял.

— Сквозь тебя и я это видел, — промолвил Секенре. — Больше не удастся мне ничего. Этого должно хватить.

И тут Изгнанник заплакал, и Дочь Каменного Короля заплакала с ним вместе, услышав все; и слезы ее наполнили чашу ее ладоней, и жгли ее огнем. Секенре и Изгнанник — но нет, не изгнанник более, ведь был он некогда поэтом, и у него имелось забытое имя, Ваэл Накенас, — рухнули в огонь этот, и пламя поглотило их. И познали они такую смерть и возрождение в бесконечности времен.

* * *

Трактирщик постучал и пошел. Собрал на поднос деревянные кружки.

— Вы закончили свою поэму, господин? — спросил он.

Изгнанник отложил перо.

— Да, вполне. — Он не добавил, что поэма та — вообще последняя в его жизни.

— Мы закрываемся, господин… — Трактирщик вздрогнул, кружки на подносе громыхнули, но не упала ни одна. — О, я вижу, у вас… гость? — И человек поспешил за дверь.

Изгнанник тихонько рассмеялся. Секенре, разумеется, больше походил на привидение, чем на гостя — весь в крови, сияя изнутри лунным светом.

Он протянул руку к лицу мальчугана.

— Видеть можешь?

— Не больше твоего. Пять пальцев.

* * *

И что же дальше? Что дальше?

Дальше Секенре записал все в книге, где записывал подобные вещи на века, — мелким и причудливым почерком, иногда таким плотным, что некоторые страницы выглядели сплошь черными, пока кто-нибудь не подбирал к ним ключ. Иные же страницы были из будущего. Иногда он набирался дерзости или немного сходил с ума — или же его охватывало отчаяние, — и он читал некоторые страницы; но даже тогда — а быть может, пальцы просто не могли нащупать их, быть может, он просто пересыпал из горсти в горсть песок, — даже тогда не переворачивал он последнюю страницу, на которой книга заканчивалась.

И написал он столько: Изгнанник взял запечатанный пергамент Короля и уже хотел было сжечь его, не открывая, но Секенре настоял, чтобы он распечатал его и прочел.

То был приказ — но не умереть, а вернуться в Дельту.

— Не знаю. Какая польза от меня там будет, — сказал Изгнанник.

Секенре написал так: Изгнанник спустился из верхней комнаты таверны со странным мальчиком, завернутым в его плащ. Люди уставились на них — к чему еще годны люди? Изгнаннику было все равно. Парочка истратила пару древних медных монет на публичные бани: в том городке баней была простая комната с каменной печью, ведром воды и сливом в полу.

Затем они вышли на городской рынок и купили мальчику такой одежды и провизии, что годна была для путешествия в горы, даже тяжелые сапоги.

Люди всякое болтали — да и внукам своим потом рассказывали, — когда увидели они, какими ужасными ранами покрыт мальчик, хоть судя по всему, от них он вовсе не страдал… Да и действительно ли раны эти слабо светились в темноте?

Потом эта пара рассталась — слов было сказано немного, а сожаление в них слышалось, видать, непритворное.

Изгнанник вернулся с караваном в дельту; он провел в пути много месяцев, и в конце странствия поджидала его великая тайна. Да и сам он стал немаленькой загадкой, ибо хотя пергамент его и печать на нем были вне всякого сомнения подлинными (в архивах сохранились подобные им), самим им было более ста лет. Однако Изгнанника не сочли безумцем, вероятно, спершим документ из чьей-нибудь гробницы, напротив — новый король Венамон XXIV, еще юный, но уже прозванный Философом (да-да, это его прозвали в веках «Последней Славой» Города Дельты, Закатным Королем), историей заинтересовался и приказал своей челяди относиться к Изгнаннику милостиво.

Король наблюдал за ним, а оба они между тем старели. Король, бывало, останавливался в дверях покоя, где Изгнанник сидел за столом с пером в руке, занеся его над чистым листом бумаги, и ни разу не писал ни единого слова. А дикая тень, отбрасываемая неизвестно чем, мерцала на стенах над его седой головой.