Соавторы

Я не сразу поняла, что она держит меня за плечи и что-то лепечет в ответ. Я увидела, как за её красивой спиной шуршит Зуля, суетно хватая злосчастные чашки. Сквозь плотную вату я слышала, как Марианна Витальевна говорит что-то, фразы прерывисты, в моей голове оседали лишь обрывки. Девочка моя. Почему же сразу. Я распоряжусь. Не волнуйся. Тебя никто…. Тебя никто… Тебя никто… Больше…

Больше…

Я сделала то, на что никогда бы раньше не решилась. Это оказалось просто, мама.

До конца рабочего дня больше ничего интересного не произошло. Все мои коллеги, а также «одинаковые» директора были проинформированы насчёт меня, офисный планктон получил распоряжение пить свои чаи-кофе только на кухне и под страхом увольнения не приносить чашки на рабочие места. Я призналась самой себе, что уже люблю Марианну Витальевну. И прощаю ей Лёшку. Аминь.

Я, правда, чуяла любопытные взгляды со всех офисных закоулков, но они мне были уже до лампочки. Липкий страх отступил. Остался с моей героиней, не со мной. Мирон, милый Мирон, ты не Катю губкой вымыл, ты вымыл меня! Я припадаю ухом к твоему сердцу, которое у тебя справа, и с каждым его биением ощущаю отголосок собственных сердечных ударов. Маленький шажок к победе над страхом – не просто «чашечной» фобии, а СТРАХА в его вселенском смысле. Я живу, Мирон. Я живу, мама.

Я вышла из офиса на улицу и зажмурилась от яркого солнечного света, отражённого фасеточными глазами-окнами бизнес-центра. Я никогда не предполагала, что в Петербурге может быть такое солнце, или же это у меня преломилось восприятие после девяти часов в замкнутом пространстве, наполненном чужими запахами и звуками. У нас, в Екатеринбурге, солнце другое. Оно не больше, не меньше, просто другое и наполнено другим. У него уплотнение вокруг контура, я замечала это ещё в раннем детстве, – лимонно-яичное, разбавленное сывороткой. А здесь, в этом ветреном городе, солнце размытое, без чётких краёв, бело-дымчатое, плоское, как вылитая на сковороду блинная опара…

– Маш, приветики.

Я вздрогнула. Эти «приветики» я не спутала бы ни с чем.

Рядом со мной вырос Лёша и сунул мне листок бумаги.

– Что это? – вместо ответного «здрассти» пролепетала я.

– Разверни.

Я посмотрела в листок. На нём синей ручкой был нарисован цветок – кажется, ирис.

– Поздравляю с окончанием первого рабочего дня. Извини, здесь цветов по близости не оказалось, вот и пришлось нарисовать.

– Как ты узнал?

– Сорока на хвосте принесла.

Да, сомнений не было: от Марианны Витальевны. Я вспомнила натянутую на груди блузку Марианны Витальевны, представила, как длинные Лёшкины пальцы расстёгивают мелкие жемчужные пуговички… и не испытала ничего. Кроме любопытства, конечно. И невольно улыбнулась.

– Ну что, отметим начало трудовой каторги? Небось, на обед сегодня не выходила?

Я кивнула, посмотрев на часы: до встречи с Белкой и похода по магазинам ещё оставалась куча времени. Мы зашли в соседнюю дверь, где располагалось кафе, популярное среди обитателей бизнес-центра. Лёшка заказал мне киш со шпинатом и чай, себе взял большую чашку капучино. Он всегда пил капучино не утром, а вечером, в Неаполе его за такое кощунство четвертовали бы. Мой мозг мгновенно подсчитал: у меня было минут десять прежде чем нужно просить его остановиться и кофе не допивать.

– Слушай, мне тут такой анекдот рассказали. Ты обхохочешься! Он немного несалонный, правда…

Лёшка болтал легко и непринуждённо, как будто мы просто приятели, и не было у нас ничегошеньки, а вот встретились случайно, вспомнили, что когда-то тусили вместе и как хорошо просто посидеть, поболтать. Он спросил, помню ли я Наташку. Какую Наташку? Ах да, Воробьёву. А Вадика Глушко? Как не помню? Да ладно! Ну Маратика-то должна помнить. Так вот, недавно он…

Я выуживала из подсознания Наташку, Вадика, Маратика и, удивляясь самой себе, хохотала в голос, слушая Лёшкины рассказы о людях, давно вылинявших в моей памяти, и радовалась их появлению и узнаванию, как если бы они были мне несказанно до́роги. Лешка был лёгким, как и всегда, и я поймала себя на том, что хочу поблагодарить его за то время, когда мы были вместе, – это было самое счастливое время, наверное. Да, оно закончилось, и я ни за что на свете не согласилась бы вновь замутить с ним, но, господи… да он же невероятно светлый, этот Лёшка, я была счастлива с ним, и что с того, что мы разбежались…

– Лёш… Хочу тебе сказать… Я подумала, вдруг для тебя это важно.

– Что? – Его лицо вытянулось.

– Да не пугайся ты так! В общем, вдруг тебе кажется, что я на тебя обижаюсь. Так вот – это тебе только кажется.