Соавторы

Я была последней. Под взгляды родственников я шагнула к отцу и… поцеловала его в лоб. Единственная среди них всех, кто осмелился дотронуться до него, и убей меня молния, я бы не смогла ответить на вопрос, почему я это сделала.

Церемониймейстерша что-то сказала ещё, подала знак, появились как из-под земли двое работяг и ловко, отточенными движениями, закрыли крышку гроба. Траурная музыка заиграла громче, и гроб медленно опустился под пол.

В сердце забарабанил дождь, заныла душа.

Мы вышли на улицу, и я заметила, что напряжение на лицах родственников сменилось чем-то другим, тоже сумрачным. Тётя Тамара удалилась поставить какую-то печать на бумаге, и без неё удушающая атмосфера в кругу новоявленных родственников оказалась совсем невыносимой. Меня демонстративно не замечали. И, в общем-то, мне на это было наплевать, но тут одна долговязая дама, поддерживающая под локоть жену отца, как если бы та была безутешной вдовицей и собиралась грохнуться оземь в страдальческий обморок, свистящим шёпотом произнесла:

– Маленькая дрянь нарочно поцеловала его в лоб. Нате, мол, смотрите, я дочка. И ведь ни один мускул на лице не дрогнул. Что она из себя тут строит? Я, мол, лучше вас всех.

Внутри меня всё разом вспыхнуло. Может быть, эта жердь не догадывалась, что я всё слышу, хоть я и стояла немного поодаль. И ещё так отчего-то неприятно было, что женщина говорила об отце «он».

Окружающие зашушукались. Я отвернулась и задала себе вопрос: что я тут вообще делаю? Что делаю, мама? С отцом попрощалась, и давай, Машка, дуй восвояси. Эти люди тебе никто.

И – да – я не чувствую зова крови и вообще не понимаю смысла этого выражения. Ощущать себя бедной родственницей из провинции, нагрянувшей на семейный сбор, мне совсем не хотелось, и я решила дождаться из крематорской конторы тётю Тамару, попрощаться и уйти. Времени до ночного поезда – считай, целый день, можно побродить по городу, в котором никогда не была и который так манил меня.

Мужчина в плаще обернулся и махнул мне ладонью, как ковшом. Я сделала над собой усилие, чтобы подойти к их плотному кружку. Но только стоило мне приблизиться, как в голове проснулся бесёнок, и я услышала свой собственный голос, как со стороны:

– Я ничего из себя не строю. Я дочь Евгения Самойловича, хотите вы того или нет.

– А вот мне интересно, – повела острым плечом долговязая дама. – А где ты была, дочь, когда он болел? Когда мы дежурили посменно возле его больницы, а потом дома? А? Может ты…

– А где был отец, когда болела я?

Я тут же пожалела о том, что сказала. Нет, я совсем не хотела выплёскивать обиды или в чём-то обвинять отца, тем более на похоронах. С досады на себя саму я до крови прикусила зык, но, к моему облегчению, дама как будто и не услышала.

– Может быть, – продолжала она, – ты расскажешь нам всем, зачем весь этот спектакль?

– Какой спектакль? – искренне удивилась я.

– Посмотрите, какое у неё неподъёмное горе, можно подумать!

– Девочки, не ссорьтесь, – приторно оскалился мужчина в плаще.

Но тётка не слушала и его:

– А как засветило наследство, так она тут как тут!

Братец Константин зыркнул на меня мелкими глазёнками и отвернулся.

– Леся, не перегибай, – подала голос отцова жена. – Девочка, может, с чистыми намерениями.

– Нет, сестрица, ты из неё ангела-то не делай! Странно, что одна прикатила, без своей горластой мамаши. Так вот, мил-моя, обломись. Всё отписано Костеньке!

– Не надо… – Я попятилась и чуть не упала, зацепившись ногой за какой-то выступ. – Не надо мне никакого наследства!

Мужчина в плаще, подхвативший меня за локоть и не давший упасть, шепнул:

– Не слушайте её, Маша. Леся выпила, и все мы немножко на нервах сегодня.

Я рывком выдернула руку.

– Подавитесь своими деньгами! Я не к вам приехала, а к отцу! К отцу, слышите! И ваше мнение мне совсем неинтересно!

Я резко повернулась и быстро зашагала по дорожке к воротам.

– Маша! – окликнула появившаяся из здания крематория тётя Тамара.

Я не обернулась. В голове сучил ножками в тяжёлых ортопедических ботинках обиженный карлик-ребёнок, задевал подошвами лобные кости, и становилось просто невыносимо. Так невыносимо, мама, что хотелось кричать в голос. Я чувствовала, что слёзы катятся по обеим щекам, а селезёнка бьётся и пульсирует, как если бы я пробежала марафон.

За воротами я остановилась и перевела дыхание. Телефон в рюкзачке надрывался. Наверняка, это звонила тётя Тамара. Я решила не снимать трубку.

– Поплачь, милая! Слеза горюшко баюкает! – услышала я тихий голос старухи, прислонившейся к бетонной опоре ворот.

Я задрала голову, чтобы, и правда, не разреветься, и увидела на сизом лице неба маленькую родинку самолёта.

– Там твой покойничек, на небушке, – пропела старуха, протягивая ко мне сухую пятнистую руку.