Соавторы

Мне вспомнилось, что когда-то я вывела формулу абсолютного одиночества: это если, допустим, ты летишь на самолёте, и тот вдруг разбивается, и вот проходит три дня, а твой труп так никто и не востребовал. Мама? Она узнает позже. Мы же не созваниваемся каждый день. Ей в голову не придёт волноваться, приземлилась ли я, да и новости по телевизору она не смотрит. Марианна Витальевна? Ну пару раз позвонит на отключённый мобильный, подождёт недельку, а потом даст распоряжение отделу кадров уволить меня за прогул и нанять другого секретаря. Белка?.. Теперь мы совсем чужие. Я с отчаянной горечью подумала о том, что и Белка не востребует мой труп, хотя о катастрофе, возможно, узнает первая – просто по закону жанра. На кой ей сдался он, мой труп? Что с ним делать? А хоронят Маню Келдыш пускай родственники…

– Не может быть, – Мирон повернулся ко мне, и от его взгляда задёргалась моя измотанная душа, – не может быть, чтобы о тебе совсем никто не беспокоился.

– Клянусь!

– Для такой юной особы, как ты, Машенька… Можно, я буду звать тебя не Машей, а Машенькой? Тебе так подходит это имя.

Я кивнула, но внутри меня сжалась пружина: ни мама, ни отчим, ни бабушка никогда меня так не называли. Лёшка тоже. Никто. Никогда. Возможно, меня так звал отец, ведь что-то откликается во мне на «Машеньку». Но отца уже не спросишь.

– Так вот, – продолжил Мирон, – для такой юной особы одиночество просто органически противопоказано.

– Ну… А ты… – Я не нашла слов спросить, одинок ли он. Вот сейчас он скажет, что его ждёт девушка.

Я вспомнила ту девицу из сети с ником Парашютистка, и мне стало жарко.

– Одиночество, Машенька, это когда тебе звонит банк, а ты звонишь на шлагбаум. И больше входящих и исходящих вызов нет. Я утрированно говорю, конечно. Но ты поняла. Ты же писатель.

Я поняла. И от этих его слов совсем зашлось, затрепыхалось моё сердце. Если бы я жила в девятнадцатом веке, я бы заломила руки и ответила бы ему, непременно начиная каждую фразу с «О»: «О, как я вас понимаю!», «О, как мне близко то, что вы сказали!» «О, как же я вас люблю!».

– Понимаю, – как можно более бесцветно сказала я.

Мы встали в хвост вереницы машин на подъезде к Площади трёх вокзалов. Ещё немного, и моя сказка закончится. Мирон посадит меня на поезд, помашет рукой, как в сентиментальном кино, и я уеду. А потом буду выдумывать тысячи поводов отблагодарить его… И придумаю, конечно, – не сомневаюсь. Но как же мне пережить расставание с ним – не книжное расставание, а настоящее?

– А о чём ты пишешь сейчас?

Я задумалась. Мы с Белкой, когда начали работать над романом, условились никому не говорить о сюжете до момента его окончания. Мы суеверны. Были. Но ведь Белка сама нарушила табу, послав издателям синопсис… и… возможно, сама роман и дописала. Без меня.

– Не хочешь, не говори, – сказал Мирон и снова закурил. – Не доверяешь мне?

– Нет-нет! Просто… У нас, писателей… – Я снова подавилась словом «писатель». – У авторов… Примета такая: финал незаконченной книги не рассказывать никому.

– Что за глупое суеверие? Ты язычница?

– Нет, но… Так уж повелось… Это не я, это ещё классики придумали.

– Как в поговорке: «дураку и начальнику полработы не показывают». Так я же не дурак и не начальник, Машенька.

– Но книга ещё не завершена, не допридумана…

– Так вот сейчас и завершим, допридумаем. А?

Он посмотрел на меня, и от серых его глаз завыло в сердце. Я набрала полную грудь воздуха и предала нашу книгу.

Пересказывать оказалось довольно просто, ведь я месяцами жила в романе, не выныривая на поверхность. Я знала каждый поворот, каждый затык, каждую сюжетную линию и каждое слабое место. Я говорила и осознавала, как же я соскучилась по нашему тексту, как бесконечно давно не писала, как я истосковалась по нему. Я слышала собственный голос и знала – она, книга, мне этого не простит. Но, словно скальпелем по живому, я резала дальше – убивала, расчленяла свой текст, а с ним и себя.

– Как вы назвали героя??? – Смех Мирона меня вернул в реальность.

– Ну… А как ты думаешь, мы с тобой познакомились?

Честнее было бы сказать: «как я с тобой познакомилась». Мирон-то, по сути, к знакомству со мной отнюдь не стремился.

– Так-так… Значит, вы с соавторшей из меня сделали убивца? Ну, девчонки, даёте! И чем всё кончилось?

– Пока ничем. Мы конец не дописали.

– А сама как думаешь?

– Не знаю. – Я пожала плечами.

– Расскажи ещё. Мне интересно.

Я вдруг вспомнила, что захватила с собой черновик ключевого эпизода – того самого, с правками красной ручкой.

– Я могу тебе почитать, – почти выкрикнула я, не в силах сдержать радость.

– Давай.

И кто это сказал, что недописанные книги любят тишину? Совсем нет. Вот он, мой самый первый и дорогой читатель, и как же можно удержаться и не прочесть ему? Облаченный в голос, услышанный дорогим человеком, текст станет живым, обретёт дыхание, раскроет душу. Разве нет?

Я взяла с заднего сиденья рюкзачок и вытащила изрядно помятые листки.

– Ух, ты! Сколько у тебя пометок! Да, творчество – дело нелёгкое.

Он сказал это просто и тепло, и я пожалела о том, что у меня был с собой только небольшой фрагмент.