Собачий рай

– Гибкость как раз в нем была, раз он исхитрился уйти в миграционку и даже дослужился там до генерала, – заметила Самоварова.

– Но это не принесло ему ни бабок, ни хотя бы удовлетворения.

– Вы кого-нибудь знаете из тех, с кем он непосредственно работал в миграционке?

– Знаю, конечно. Только говорить с вами они точно не станут. У них давно носы кверху – только официальному расследованию скажут, при большой необходимости. Но говорить там особо нечего. Если даже ошибаюсь и он стал обходить закон, поверьте, там ничего такого, за что убивают, не было. Не знаю, как в вашей Северной столице, а в нашем городе в этих кругах все про всех знают.

– А по вашему мнению, за что его могли…

– Из-за бабы могли, – вдруг ошарашил собеседник неожиданным предположением.

Варвара Сергеевна напряженно молчала.

– Поговаривали, он с отцом какую-то бабу по юности не поделил. Поговаривали, он обхаживал ту молодую прокуроршу, которая была с Аликом, но никто ничего толком не знал. Он охоч был до вашего пола, но дела амурные не обсуждал даже с товарищами да Марту свою берег… Хорошая она баба – легкая, незлобивая, такая, знаете, с пониманием и с полетом.

– Была.

– Что была? – не понял Никодим.

– Была хорошая.

– Вот как… – присвистнул Никодим. – Значит, и ее вместе с ним?

– Нет, она умерла своей смертью за месяц до убийства Полякова.

Со стороны калитки послышался надрывный всхлип давно не смазанных петель.

– Все так сложилось потому, что к Ромке подключился демон! – К монитору снова приблизились сложенные трубочкой губы.

«Ну все, Остапа понесло…» – с неприязнью подумала Варвара Сергеевна.

– Бывает, в человека входит лярва и начинает им управлять. Лярв много там, где много смерти и много греха. Мы, боевые менты, всегда были в зоне риска. Пока на пенсию не вышел, я о таких простых вещах не думал. А теперь, – Никодим распахнул ворот халата и толстым розовым пальцем ткнул в православный крест на безволосой, похожей на застывший студень груди, – теперь понял: других обмануть можно, себя обмануть можно, а природу обмануть нельзя. – Он перевел палец на потолок. – Его обмануть нельзя… У Ромки глаза стали рыбьи… Слышите меня? Когда он ушел из отдела, у него стали рыбьи глаза – безжизненные, злые. Говорю вам, его погубила лярва.

Скрип гравия под ногами шагающих от калитки становился все громче, и Самоварова, не видя смысла в дальнейшем разговоре, наскоро простилась с Тушинским.

С рыбьими глазами ей доводилось встречаться.

Но на той ее единственной встрече с покойным глаза у него не были рыбьими – они горели живой, настоящей мукой.

16

Ранним утром, пока Тиграна и остальные члены стаи еще спали, Лаврентий и Лапушка уже сидели у кромки воды.

Первым проснулся Лаврентий и осторожно, чтобы не разбудить других собак, прокрался к выходу.

Не успел растянуться и размять затекшие за ночь косточки, как из лаза показалась Лапушка.

– Нужно делать «собаку лицом вниз», – окинув его еще сонным взглядом, нравоучительно сказала она.

Лаврентий, смущаясь ее присутствия, отошел поближе к воде, но слишком близко подходить опасался – безбрежное пространство чудилось ему неведомым зверем-великаном.

За его спиной скрипнули влажные, остывшие за ночь камни.

– Гляди, залетный, и делай как я.

Найдя местечко посуше, Лапушка сначала улеглась на камни, затем встала и, выпрямив лапки и выгнув спинку дугой, склонила мордочку вниз.

При нежном, розоватом свете утра она была еще прекраснее, чем показалось Лаврентию вчера: шелковая светло-рыжая шерстка, бархатные кисточки на длинных лапках, хитрая лисья мордочка и острые ушки с кисточками.

Проигнорировав предложение, Лаврентий принялся гонять вдоль кромки воды.

– «Кис-кис, Лапушка, я в мягких тапушках» [8], – пропел он услышанную по радио дома у бабки песню.

– Дурак же ты, залетный! – Она разогнула спину. – Сущий ребенок. Как тебя сюда от мамки занесло?

Лапушка насмешливо глядела на него своими шоколадными миндалевидными, словно подведенными, как тушью, глазами, что придавало ее задорному взгляду задумчивую глубину.

– Мамка? – переспросил он и вспомнил про лужу крови – свое первое воспоминание о мире: зыбкое, без четких форм, но намертво впечатанное куда-то в самую его глубину.

Он не знал, как это воспоминание связано с мамкой, он даже слова такого – «мамка» – в бабкином доме не слышал, но девушка с остановки часто звонила кому-то, кого пронзительно и виновато называла «мамой».

– А твоя мамка где? – присев и рассматривая стертые в кровь после вчерашней беготни подушечки лап, вместо ответа спросил он.

– Мамка у нас здесь Тиграна. Она и отругает, и пожалеет.

– А она может стать и моей мамкой?

– А что ты умеешь делать? – Лапушка обошла его и, виляя пушистым хвостом, залезла лапами в воду.

– Лаять немного умею. И гоняться за бабочками.

– Ой, – усмехнулась она, – ты только нашим это не говори! Хочешь остаться в стае, скажи, что умеешь открывать носом помойки, делать жалобные глаза и быстро бегать от безумцев.

– А безумцы они кто? – Лаврентий встал и, довольный ее вниманием, размашисто завилял хвостом.