Первые послевоенные годы жизни Печерского мало изучены. Многие уверены, что Печерский какое-то время сидел в тюрьме. Источником этих сведений, повторяемых из публикации в публикацию (до недавнего времени были в Википедии и еще остались в ее английской и французской версиях), служит запись беседы Печерского с другим бывшим узником Собибора Томасом Блаттом, сделанная последним в 1980 году. На вопрос Блатта, был ли Печерский награжден за свой подвиг, тот саркастически ответил: “Да, после войны я получил награду, меня бросили в тюрьму на долгие годы”. На самом деле Печерский в тюрьме не сидел. Возможно, Блатт его не так понял – он не настолько хорошо знал русский язык, а Печерский не знал идиша. В том же интервью заметны и другие неточности: скажем, Печерский говорит, что немцы взяли его в плен раненым, что не соответствует действительности.
Естественно, к этому прицепились неонацисты. “Самозваная жертва двух диктатур” – этот говорящий заголовок получила глава о Печерском в упоминавшейся книге ревизиониста Юргена Графа. Самозваная – потому что Печерский якобы “высосал из пальца историю о своем заключении в Советском Союзе, чтобы представить себя мучеником двух диктатур, пережившим после “нацистского лагеря смерти” (эти слова заключены автором в кавычки. –
Уголовное дело против Печерского все же существовало. “В начале 1950-х, в разгар борьбы с космополитизмом, против отца было начато уголовное дело, его вызывали на допросы, – рассказала мне Элеонора. – В чем его обвиняли? В том, что будто бы слишком много выдавал контрамарок на спектакли театра, где работал администратором, и имел от этого какую-то выгоду. Но кто ходил в театр по контрамаркам? Райкомовцы и другое начальство. Какая уж тут выгода? Когда к нам пришли с обыском и увидели, какая у нас нищета, тогда от него отстали”.
Всю послевоенную жизнь Печерский прожил в коммуналке о двух комнатах, одна из которых не имела окна. “В одной комнате жили мама и папа (я его папой называла), в другой – я и Элла, еще с нами тетя Люся жила до получения Элеонорой квартиры”, – рассказала мне Татьяна Котова, дочь Ольги Ивановны. С тетей Люсей, первой женой Печерского, случился инфаркт, и Ольга Ивановна помогала Элеоноре ее выхаживать. Когда Печерский был без работы, жили на скромную бухгалтерскую зарплату все той же Ольги Ивановны.
Михаилу Леву Печерский говорил, что пустил в зал ребят из школы фабрично-заводского обучения, а затем пришли проверяющие и обнаружили, что билетов меньше, чем зрителей в зале. Сам Печерский в одном из читанных мною писем (Валентину Томину от 6 июня 1962 года) пояснил, что “дело связано с контрамарками. Я попал под кампанию. Совесть у меня чиста”. Что за кампания? Скорее всего, очередной виток борьбы с “левыми” спектаклями, да еще на фоне “борьбы с космополитизмом”. “Те годы были очень тяжелые в связи с кремлевскими врачами”, – уточнил он.
Стало быть, судимость все же была. Подтверждение тому – другое письмо Валентину Томину (в феврале 1962 года), где Печерский судебный процесс над ним описывает несколькими штрихами, да и то отвечая на вопрос Томина относительно партийности. “На мой ответ, – пишет он, – что член партии, партбилет был при мне, судья сказала секретарю: запишите – “исключен решением горкома”. Сказанное, скорее всего, означало следующее. В то время существовало железное правило – коммунист не мог оказаться под судом, поэтому членов партии, привлеченных к уголовной ответственности, заблаговременно из нее исключали на собрании первичной парторганизации. Тут же, вероятно, этого не случилось, то ли проморгали, то ли не захотели. Но поскольку судья не мог записать в приговоре, что судит члена КПСС, то копия приговора, в котором Печерский записан уже исключенным из партии, была направлена в Ростовский горком КПСС, там его исключили задним числом. Правда, возможно, что Печерский не знал о состоявшихся до суда партийных решениях о его исключении. По документам, Ростовский горком КПСС 24 сентября 1952 года исключил его из членов партии “за злоупотребление служебным положением в корыстных целях”.