Собибор / Послесловие

В партии Печерского не восстановили. Не помогло и письмо Павла Антокольского, где сказано: “По долгу советского писателя и коммуниста заявляю, что у меня никогда не возникало сомнения в том, что т. Печерский действительно является деятельным и энергичным организатором восстания в фашистском лагере смерти”. Видно, возникали сомнения у партийной комиссии. Ее возглавлял в ту пору Матвей Шкирятов – один из сталинских опричников, много лет руководивший партийными чистками рука об руку с “органами”.

Печерский и позже стремился восстановиться в партии, о чем говорит характеристика от 11 июня 1963 года, хранившаяся в архиве Михаила Лева, которая “выдана по просьбе тов. Печерского А.А. для представления в ЦК КПСС”.

“Проявил себя как один из передовых рабочих, награжден нагрудным знаком “Отличник социалистического соревнования”, бригадир бригады коммунистического труда, председатель товарищеского суда, занесен в заводскую книгу почета”. Под этим текстом стоят подписи привычного “треугольника” – директора завода “Ростметиз”, секретаря партбюро и председателя завкома. Правда, не помогла та характеристика – в партии все равно не восстановили. Строгая у нас была партия.

Соседи

Из воспоминаний Татьяны: “Горячий по характеру, папа мог вступить в драку, не терпел несправедливости, готов был за правду бороться. В 50–60-х годах напротив жила соседка-антисемитка, время от времени напоминавшая ему о его “неправильном”, “космополитическом” происхождении. Однажды он не выдержал и закричал на нее при свидетелях: “немецкая подстилка!” Та обратилась в суд с заявлением “в порядке частного обвинения”, его признали виновным и заставили извиниться за нанесенное оскорбление”.

Томас Блатт, рассказывая о своем визите в Ростов, тоже упоминал какую-то соседку, от ушей которой Александр Печерский, выглянув в коридор, закрывал дверь. “Вы же в хороших отношениях с соседкой”, – сказал он. “Всегда лучше проверить”, – прошептал в ответ Печерский.

Вряд ли в этом смысле соседка была одинока. У многих из тех, кто жил в оккупации без евреев, но с немцами, еврейская трагедия (по разным причинам, из-за пропаганды в том числе) не вызывала сострадания. Напротив, возвращение евреев казалось чем-то противоестественным, а для кого-то таило в себе угрозу возвращения награбленного прежним хозяевам. Люди, пережившие оккупацию, воссоединившись с остальными, принесли с собой опыт жизни при нацизме. Ненависть к завоевателям нисколько не помешала перенять у них явный, ничем не прикрытый антисемитизм.

Ростов немцы брали дважды, первая оккупация продлилась всего неделю – в ноябре 1941 года. Вторая оккупация в июле 1942 года затянулась на полгода. На этих страницах уже упоминалась трагедия Змиевской балки. Однако это было еще не все. Многие евреи не поверили лживому призыву (им обещали переезд) и спрятались в подвалах в надежде, что город скоро освободят. В декабре 1942 года были расстреляны 678 евреев, выданных соседями. Немало соседей-доносчиков продолжали жить в тех же домах после войны.

Размах бытового антисемитизма в послевоенные годы не нуждается в доказывании. Власть одной рукой преследовала погромщиков – нацистских пособников, а другой поощряла антисемитов, возможно даже, что Сталин стремился сплотить советское общество на почве антисемитизма. В отличие от 1920-х годов власть поначалу не подавала сигналов, на которые народ всегда чутко реагировал, никак не выказывала своего отношения, разве что не поминала убитых в войну евреев, заменяя непроизносимую национальность эвфемизмом “мирные советские граждане”. Но это только поначалу не подавала сигналов, а потом как начала подавать, так и не могла остановиться, лишь смерть Сталина положила им конец.

Советская власть не могла прямо объявить о начале эры государственного антисемитизма, это противоречило бы декларируемому пролетарскому интернационализму. Поэтому возник новый эвфемизм – “космополит”. Понятие “гражданин мира” приобрело иную коннотацию, понятную из подлой прибаутки: “Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом”. Борьба с “безродными космополитами”, начатая кампанией по раскрытию псевдонимов, продолжилась расстрелом членов Еврейского антифашистского комитета и арестом “врачей-вредителей”.

В те годы на поверхность вышел, помимо государственного, бытовой антисемитизм. Его пик я не застал, но в детстве до меня доходили тихие разговоры взрослых, вспоминавших, как соседи бурно демонстрировали желание поквитаться с “убийцами в белых халатах” и повторяли упорные слухи о готовившейся депортации евреев на Дальний Восток. Но власть уже не хотела еврейской крови. А власть не захочет, народ не вскочит – он у нас послушный.