Собибор / Послесловие

Судя по его первым письменным воспоминаниям, Печерский чувствовал себя едва ли не дезертиром. Печерский не любил вспоминать о своем пребывании в штурмбате, стыдился. “Он никому, никогда, кроме меня, не говорил, что был в штрафбате. Только я видел эту справку, что он кровью искупил свой грех. Он не хотел, чтобы об этом знали”, – Михаил Лев добавил к этим словам, что Печерский относился к числу тех побывавших в плену фронтовиков, которые всю жизнь чувствовали свою несуществующую вину за плен. Ростовский историк Сергей Шпагин, посетивший вдову Печерского в 2001 году, с удивлением услышал от нее примерно то же самое: “Александр Аронович кровью искупил плен”.

“С 1954 года работаю на заводе Ростметиз в багетном цеху рабочим-отдельщиком, а с марта перешел мастером цеха, поддался на агитацию администрации и перешел, депутат райсовета последнего созыва, пред. цехкома, член редколлегии. Как видите, общественную нагрузку имею немаленькую”. И еще: “Победитель соцсоревнования, два раза на доске почета завода был”. И это про доску почета пишет человек, организовавший восстание в лагере смерти!

Он и вправду был советским человеком, таким именно, каким тот должен был быть. Согласно советскому мифу, поощрялась личная скромность, и этому условию Печерский соответствовал идеально: “Я не выслуживался, всю жизнь ненавидел карьеристов и подхалимов”. В письме от 17 января 1965 года Печерский пишет Михаилу Леву о пенсии: “Не морочьте себе голову”. Речь идет об утраченной инвалидности в связи с тяжелым ранением в ногу (ее следовало подтверждать через определенный период времени). Он не хлопотал о пенсии, так и работал, пока мог. Элеонора свидетельствует: “Никогда ничего ни у кого не просил”. Персональная пенсия местного значения в 1970 году ему была назначена, но в минимальном размере 60 рублей. Еще 16 лет после этого он продолжал работать. Но он не роптал, никогда не роптал.

Продолжала трудиться, будучи на пенсии, и Ольга Ивановна. “Оля работала вахтером в школе в пятидесяти метрах от дома, – писал Печерский в одном из писем Михаилу Леву о любимой жене. – Сутки работает – три дома. Ее дело – сидеть и наблюдать, чтобы посторонние не заходили. Но ведь это Оля! Если где грязно, она убирает, если драка – уже там, успокаивает”. И дальше рассказывает, как однажды она зашла в школу на три минуты, случилось это в День учителя, “так ее догнали мальчишки-старшеклассники и вручили цветы. Это было очень трогательно. Ведь дети цветы преподносили только учителям”.

Александр Печерский ощущал себя советским человеком. То довоенное поколение евреев, которое выросло при советской власти, было советским в квадрате, за чистую монету приняв дух провозглашавшегося интернационализма. “Я не знаю еврейский язык не потому, что я его чуждался или хотел скрыть свое происхождение, – говорил Печерский устами своего героя Саши в овручской рукописи. – У нас в Советском Союзе этого не нужно было, мы не знали разницу между евреем и русским, узбеком, татарином. У нас просто люди жили”.

Советская идентичность была важнее для Печерского, чем еврейская, еще и потому, что советское было для него своим. После войны все это у советских евреев совместилось с осознанием того, что они хоть и советские люди, но какого-то второго, что ли, сорта.

Кратковременная слава

После полутора десятилетий молчания о Собиборе рассказала ростовская газета “Комсомолец” (18 сентября 1960 года), а спустя год с небольшим – “Комсомольская правда” (12 января 1962 года). Печерскому стали писать письма из разных уголков страны, и главное – откликнулись выжившие узники Собибора. Первым дал знать о себе Семен Розенфельд, живший в городе Гайворон Кировоградской области и ничего не знавший о судьбе Печерского.

“Здравствуй, Саша! Извините, что я к Вам обращаюсь просто Саша. Может быть, Вы меня забыли. У Вас были свои друзья, у меня были свои друзья. Но я почему-то Вас не забыл. (Дальше идет рассказ о происшедшем с автором письма после Собибора, включая участие во взятии Берлина. – Л.С.) Будьте мне здоровы. Зятка (так меня звали в лагере), а сейчас Семен Моисеевич Розенфельд”.

Печерский приехал к нему в Гайворон. Вместе они выступили в местном клубе и встретились со школьниками. С начала 1960-х годов пошла своего рода мода на публичные воспоминания о войне. Прежде Печерский не мог рассказать о том, что совершил, а тут ему разрешили ездить со своими воспоминаниями по школам, библиотекам. Он использовал каждую возможность, радовался, если чему-то удавалось попасть в печать. Особенно любил встречаться со школьниками, в 39-й ростовской школе одно время был даже пионерский отряд имени Печерского.

“Я сейчас очень много выступаю, иногда даже по два раза в день, – из письма Томину от 2 апреля 1961 года. – Выступал по местным радиостанциям. “Биробиджанская правда” перепечатала полностью мою книгу” (речь о брошюре, изданной в 1945 году. – Л.С.).