Собибор / Послесловие

“Я принимал участие во всех операциях по уничтожению людей, – давал показания Яков Карплюк, – начиная от выгрузки из вагонов и кончая загоном их в газовые камеры”. Все вахманы делали одно и то же, участвовали во всех операциях. Все охраняли лагерь, разгружали эшелоны, гнали смертников в раздевалки и душегубки, расстреливали в “лазарете”. Конечно, одни из них были более жестокими, больше отбирали денег и вещей у обреченных, чаще бывали на посту в “лазарете”, другие – меньше и реже, но, по сути, это ничего не меняло. При чтении материалов этого и других судебных дел у меня не возникало сомнений в виновности обвиняемых. Документы, похоже, не фальсифицировались, им можно доверять – в общем, возникало ощущение, что так оно и было.

“В Освенциме не было никого, кто не был бы виновен”, – писала Ханна Арендт в очерке “Освенцим на суде” о судебном процессе во Франкфурте в 1963–1964 годах. Из 2 тысяч служивших в лагере эсэсовцев германская прокуратура выбрала нескольких и предъявила им обвинение в убийстве – единственном преступлении, на которое не распространялся срок давности. Один из свидетелей обвинения, юрист Генрих Дюрмайер из Вены, даже “намекнул на необходимость изменения обычной судебной процедуры – что подсудимых в данных обстоятельствах следует считать виновными, если они не доказали обратное”. Разумеется, суд не мог пойти на отказ от ключевого принципа уголовного процесса – презумпции невиновности. Но по каким же критериям тогда измерять вину? Вот почему Ханна Арендт написала горькие слова о “бессилии закона, который не был приспособлен к организованным массовым убийствам как государственной официальной практике или уничтожению целых народов”.

Организаторы Международного нюрнбергского трибунала пытались создать необходимую юридическую конструкцию. В Нюрнберге СС была признана преступной организацией: “Трибунал объявляет преступной, согласно определению Устава, группу, состоящую из тех лиц, которые были официально приняты в члены СС, исключая, однако, тех лиц, которые были призваны в данную организацию государственными органами, причем таким образом, что они не имели права выбора”. Однако это определение не позволяло судить только за принадлежность к вахманам СС, поскольку их подразделения не были отнесены к определению преступной организации.

Из вахманов в прокуроры

Военный трибунал Уральского военного округа вынес 5 июня 1947 года обычный для “травников” приговор: каждому из подсудимых отвесил по “четвертаку лагерей и пять по рогам”, то есть 25 лет лишения свободы и 5 – поражения в правах. Не только назначенные меры наказания, но и обстоятельства дела были вполне типичными, а вот подсудимые – не вполне. Все они, в отличие от привычного контингента вахманов, после войны сумели выбиться в люди. На скамье подсудимых сидели Александр Духно, студент Свердловского горного института, Михаил Коржиков, инструктор райздрава в Чкаловской области, и, самое удивительное, следователь райпрокуратуры Иван Волошин из Львовской области, куда его взяли, поскольку до войны он учился в Харьковском юридическом институте.

Все они в 1941-м попали в плен, оказались в Хелме и в Травниках, судили же их за службу в лагере смерти Белжец: за то, что конвоировали и гнали заключенных в газовые камеры, охраняли лагерь и, “когда надо, стреляли по людям”. Из этого лагеря в марте 1943 года совершили побег и прибились к партизанам. Коржиков в последнем слове просил учесть, что он пустил под откос три эшелона. Волошин, получивший в партизанском отряде орден Красной Звезды, напирал на свой добросовестный труд после войны. К тому же в лагере он вообще-то был денщиком у немецкого офицера, а в свободное время подрабатывал парикмахером. На вопрос суда ответил: нет, с обреченных я волосы не снимал, трудился в парикмахерской для вахманов. Правда, иногда подменял других вахманов, признавал Волошин в суде, тут же добавляя, что на следствии “наговорил на себя лишнее, вначале было очень тяжело, но потом я спохватился, так как захотелось еще пожить на свете”.

Духно его изобличал, он однажды видел Волошина в коридоре, ведущем к газовым камерам, – тот ударил колом одного заключенного и отобрал у него ценности, потраченные впоследствии на спиртное. Волошин не мог отрицать свое присутствие в том коридоре, но факт грабежа не признавал, а “выпивал на деньги, которые мне давали товарищи и немецкий офицер, которому я прислуживал”.

Духно, по его словам, у людей ценности не отбирал, но брать брал, когда они их бросали в бараке, где раздевались, если ему случалось быть там на посту. “Брать ценности у заключенных запрещалось, но мы брали”. Другие вахманы вели себя так же, брали деньги, часы, золотые кольца, а потом “променивали их на водку и продукты питания польскому населению”, которому, разумеется, было известно, что в лагере происходит.