Собирание русских земель Москвой

Под влиянием слов Летописной повести, как в. к. Дмитрию по возвращении в Москву «поведаша… что князь Олег рязаньский посылал Мамаю на помочь свою силу, а сам по рекам мосты переметал, а кто поехал с доновского побоища домов к Москве сквозь его отчину рязанскую землю, бояре или слуги, а тех велел и мата и грабите и нагих пущата», Иловайский (с. 118) и Экземплярский (т. II, с. 587) поняли дело так, что речь идет и в договоре о грабеже и поимании москвичей рязанцами; но текст упоминает только о пойманных людях, которые у в. к. Дмитрия и его брата, т. е. рязанцы, так что тут в рязанцах надо видеть также не виновников, а жертву «грабежа». С.М. Соловьев, косвенно подсказавший Иловайскому и Экземплярскому их понимание договора (ср. Ист. России, кн. 1, ст. 985), поддержал его ссылкой на договор в. к. Василия Дмитриевича с рязанским великим князем Федором Ольговичем (С.Г.Г. и Д., т. I, № 36), где читаем: «А будет в твоей отчине тех людей, з Дону которые шли, и тех та всех отпустите»; по контексту возможно, что тут речь о возвращавшихся с Куликова поля, хотя этого прямо и не сказано. Прямое противодействие по приказу Олега возвращавшимся с Дона войскам, о чем говорили, по повести, в. к Дмитрий его бояре, весьма сомнительно, но несомненны столкновения этих войск с местным рязанским населением, скорее всего, как полагает Иловайский (с. 117), из-за насилий московской рати. Заботливое указание позднейших редакций сказания о Куликовской битве (ПСРЛ, т. XI, с. 67), что в. к. Дмитрий «заповедал всему своему войску, аще кто идет по Рязаньской земле, то никто же ли единому власу да не коснется», не столько опровергает, сколько подтверждает такое предположение.

38 У нас нет оснований отвергать это известие летописных сводов, восходящее, вероятно, к той же повести о Куликовской битве, какую читаем в их составе (ПСРЛ, т. IV, с. 82; т. VI, с. 97; т. VIII, с. 41), хотя оно вызывает некоторое недоумение как потому, что не дополнено указанием, куда бежал Олег, когда и при каких обстоятельствах вернулся, так и потому, что при такой неполноте фактических сведений оно представляется несогласием с договорной грамотой 1381 г. (см. у Иловайского. Указ. соч., с. 118; Соловьев, кн. 1, с. 984 и Экземплярский, т. II, с. 587 обходят это затруднение). Бежать он мог только в Литву (Иловайский: «на литовскую границу»), а вновь появляется в летописных сводах уже при встрече хана Тохтамыша. Никоновская летопись вовсе опустила упоминание о бегстве Олега и посылке наместников на Рязань, а редактор лицевого свода внес вставку об этом из Воскресенской на крайне неподходящее место своего изложения (ПСРЛ, т. XI, с. 67).

39 ПСРЛ, т. VIII, с. 42; т. XI, с. 69.

40 «Тоя же осени, месяца ноября в 1 день вси князи русстии сославщеся велию любовь учиниша межу собою» (ПСРЛ, т. XI, с. 69).

41 Договорная грамота 1381 г. (С.Г.Г. и Д., т. I, № 32) упоминает о «погребе» всему «что ся ни деяло дотоле, как есмя целовали крест» – «до Спасова Преображенья дни за четыре дни» и устанавливает «суд вопчей межи нас от юги празника всему», а составлена «по благословению» митр. Киприана, который прибыл в Москву на митрополию 23 мая 1381 г., а осенью 1382 г. выслан из Москвы: грамота относится к августу 1381 г. Дошла она до нас без печатей и, возможно, дает только проект договора, составленный в Москве, не утвержденный и не вошедший в силу. Когда много позднее, в ноябре 1385 г., состоялось примирение в. к. Олега с в. к. Дмитрием при посредничестве троицкого игумена Сергия, летописи отметили, что «мнози преже того к нему ездиша и не възмогоша умирити их» (ПСРЛ, т. VIII, с. 49). Грамота 1381 г. имеет, во всяком случае, большую ценность как формулировка целей великокняжеской политики и приемлемого для нее компромисса с рязанскими требованиями в старых пограничных спорах. Весьма вероятно, что ее содержание легло в основу «вечного мира» 1385 г., так как этому соответствуют, по существу, отношения Москвы и Рязани, установившиеся после 1385 г. – до самой смерти в. к. Олега.