Собор. Роман о петербургском зодчем

– Изволь, ежели хочешь. В апреле пятьдесят второго года она выступала в Риме. Ее встречали бурно, с восторгом. И вот вдруг на одном из концертов она увидела господина Брюллова… Она знала, что он живет в Ментоне, недалеко от Рима, что недавно женился, что очень болен. Но увидеть его не ожидала. И понимаешь, увидела будто вовсе другого человека. Она мне так и сказала: «Будто или он был не он, или я уже не я». После концерта он попросил позволения ее довезти до гостиницы в своем экипаже. Сказал, что приехал только ради того, чтобы ее увидеть хотя бы раз. Поехали. И весь вечер, и всю ночь потом колесили по Риму. А после девять дней жили в отеле, позабыв обо всем. Удивительно, что петербургские газетчики не пронюхали и ни слова не написали. Должно быть, Елена и Карл Павлович сумели избежать там шума… Знамениты ведь оба, малейший шум, и уж болтали бы все газеты Европы! Потом ей по договору надо было ехать в Венецию. Он с нею не поехал, но обещал, что, когда через два месяца она вернется в Рим, он ее в этом же отеле будет ждать… Она вернулась двенадцатого июня. Его в Риме не было. Елена рассердилась, разгневалась даже, думала, прощать или нет? А на другой день узнала, что одиннадцатого он умер.

– О, бедная! Как же она перенесла?! – с ужасом произнес Егорушка. – Ведь так внезапно! Мне она написала, что догадывалась, чувствовала, что болезнь неизлечима, и ждала такого конца. Но можно ли вообще этого ждать?

– Она заболела и почти месяц пролежала в постели, – грустно сказал Миша. – Потом, однако, поправилась. Хотела вернуться в Петербург, но передумала. И вот скоро уже пять лет, как все это приключилось, а она все мечется, не может успокоиться. Говорит: «Хочу домой, да не знаю, что скажу отцу». Я ей твержу, что отец наш умный и добрый человек, что он все поймет, да можно ведь и не говорить, он не спросит… А она все свое: «А вдруг ему стыдно будет? В жены ему не отдал, просто так пошла!»

– Глупо! – пожал плечами Егор. – Очень глупо, по-моему. Алексей Васильевич умен и благороден, а любовь всегда прекрасна, и раз она полюбила, то стыдиться нечего.

– Полюбила ли? – задумчиво проговорил Миша. – А у меня такое чувство, что это был порыв, это было то самое необычайное, которого она так ждала, о котором много лет мечтала. Брюллов ведь гений, он во всем им был, верно, и в любви тоже, он сумел воспламенить ее этой безумной предсмертной страстью. Он же знал, что вот-вот умрет!

– Как жаль, что она за него не вышла! – Егор нервным движением встряхнул свою трубку над бронзовой пепельницей, и пепел, не попав в нее, осыпал ему панталоны. – Фу ты, черт! Да, зря твой отец отказал… А может, не зря… Бог его знает. Но неужто же ее там никто потом не звал выйти замуж, никто не пытался?..

– Это уж многие пытались! – делано весело воскликнул Михаил. – А то как же! Да вот нейдет… Там не хочет. А в Петербурге это довольно затруднительно. Она мне еще кое-что передавала, то есть просила кое о чем, да не знаю, как и сказать, то есть как и спросить это…

– Спросить у меня? – с живостью отозвался Егор. – А о чем? Ты не стесняйся, слава Богу, мы не чужие.

– Не чужие-то не чужие, да мне легче себе палец отрубить, чем тебя обидеть!

Это восклицание вырвалось у Миши против его воли. Он смешался, и взгляд его выдал глубокое, детское смущение и робость. Егор отложил трубку на подоконник и взял друга за локоть:

– Брось, малыш, это не по-нашему! Мы же понимаем друг друга. Ну так что?

Михаил решился:

– Вот что… Елена много спрашивала меня о тебе. Но о том, что тебе писала, не говорила. Ты ей тогда ответил?

– Еще бы! Писал, что сочувствую ей безмерно. А что еще я мог написать?

– Ну да, она так и сказала: «Он мне друг, он меня всегда понимал и жалел…» Будто ее раньше стоило жалеть! Ну а потом сказала… сказала, что теперь-де понимает, что ты любил ее, любил не как друг, а по-иному… «Так вот, – говорит, – спроси, любит ли он меня еще и захочет ли на мне жениться, если я теперь приеду? Все, что у меня осталось, – это он». И портрет свой передать велела. Вот этот.

Он достал из внутреннего кармана и подал Егорушке маленькую миниатюру в серебряной раме.

– Это он писал? – В голосе Егора лишь на миг послышалась ярость. – Он?

– Да нет, Егор, что ты, это в прошлом году писано каким-то итальянцем…

Огонь, озаривший лицо молодого скульптора, погас, он взял себя в руки, и на его щеках проступила краска, он устыдился своего порыва. Некоторое время взгляд его не отрывался от портрета.

– Да, – прошептал он. – Да, это она… во всем она… Ах, говорил я еще мальчиком, что Амур глуп… Глуп он и есть!

– Ты обиделся? – тревожно спросил Миша и, подавшись вперед, ласково обнял Демина за плечи. – Прости меня…

– Ты тут ни при чем, и обижаться не на что… Ты… ты с Элизой Эмильевной говорил об этом?

– Нет. – Юноша вспыхнул. – Я… мне стыдно было про это с нею… А зачем говорить?

– Да так… Она ее лучше всех знает, лучше отца с матерью, пожалуй. Аленка ей всегда очень доверяла. Мне, видишь ли, совет нужен… А впрочем, разберусь, кажется, и сам!