Собор. Роман о петербургском зодчем

– Я вижу, Миша, ты – настоящий гражданин, ты любишь Россию. Я тоже люблю ее. Хотя и сложнее, ведь я ее вечный должник, она приютила меня, научила работать, бороться, страдать и побеждать. Но у меня есть и вторая Родина, ты видел ее… Родина, где почти никто не знает моего имени. Я сам сделал когда-то выбор, и я ни о чем не жалею, думаю, выбор был правилен. Но мне хочется, мой мальчик, мой друг, чтобы для тебя судьба и Родина были едины. Сейчас и навеки. И чтобы ты научился гордиться тем и другим. Этой горькой, прекрасной и великой стране нужны люди с великими судьбами. Понимаешь меня?

– Да. – Юноша крепко сжал руку учителя. – Август Августович, я горжусь тем, что вас знаю…

– Спасибо… – Архитектор отошел от окна и снова сел в кресло, взял со стола коробку с пистолетами и опять стал их разглядывать. – Спасибо тебе, Миша. И знаешь что: пистолеты эти ты подари отцу, а? Не от меня, а от себя, хорошо? В феврале у него юбилей – шестьдесят лет исполняется, я его уговорю эту дату отпраздновать, хоть он и не любит… Вот и подарок.

– Хорошо, – улыбнулся Миша. – Вы, пожалуй что, правы. Подарю, раз вам не жалко. Ведь не жалко?

– Ни для тебя, ни для твоего отца мне никогда ничего жалко не было, – ответил Монферран и захлопнул сафьяновую крышку. – Ну вот, забирай их теперь и ступай с Богом. Мне надо еще поработать. Поцелуй меня и иди.

Миша расцеловал его в обе щеки и в лоб, подхватил со стола коробку и исчез, убежал, как часто убегал, когда был мальчиком, забыв прикрыть дверь кабинета, нарушая заведенный в доме порядок и зная, что и это будет ему прощено.

XV

Через день после этого разговора к Михаилу зашел впервые после его возвращения его приятель, Егор Демин. Он выбрал время, когда в доме почти никого не было, около пяти часов вечера. Для такого визита ему потребовалось отпроситься пораньше со службы, и он явился, таща под мышкой папку с рисунками и заданиями, до того пухлую, что ее застежки, казалось, готовы были порваться.

– Я уж хотел было обидеться на тебя! – воскликнул Михаил после первых объятий и обмена шутками. – Знаю, само собой, что днем ты в соборе, а вечером в Академии, но воскресные-то дни есть или нет? Да и пораньше с утра мог бы забежать. Я уж неделю как приехал. Думал, ты и на Рождество не покажешься…

– Покажусь! – Егор улыбнулся, но его темные живые глаза выдавали напряжение, почти тревогу. – Как не показаться… Ну как тебе Европа?

– Европа хороша. Поедешь, сам увидишь. Только ты ведь прибежал не о Европе меня расспрашивать, а?

Егорушка вздрогнул:

– Ты и «а» стал прибавлять к вопросу, как Август Августович, – заметил он, нервно передергивая плечами. – Впрочем, от тебя у меня тайн быть не должно. Да, ты прав, я хотел тебя спросить не о Европе… Ты видел сестру?

– Видел, – ответил Миша.

Они беседовали, сидя на низком шелковом диване в небольшой проходной комнатке, соединявшей комнаты управляющего с гостиными и коридором. Окно, обращенное в садик, было приоткрыто, несмотря на холод, и слабый ветер шевелил язычки трех свечек в маленькой бронзовой жирандоли. Егор достал трубку, закурил. Всеми силами от старался скрыть свое смятение, сдержаться…

Миша молчал, не решаясь заговорить, Демин заговорил сам, глядя на товарища с мягкой, почти виноватой улыбкой.

– Я понимаю, ты молчишь, потому как думаешь, что я ничего не знаю… Но, видишь ли, два года назад Лена прислала мне письмо из Италии.

Михаил встрепенулся, его глаза вспыхнули.

– Она написала тебе?!

– Да. Мы ведь всегда были большие друзья. – Эти слова он постарался произнести беспечно, но голос его дрогнул. – Родителям она не могла признаться, ты тогда был совсем мальчик, и на войну понесло тебя… Правда, она еще Элизе Эмильевне написала, но больше никому, а потом вот мне… Я думал, ты теперь знаешь, или нет? Значит, она тебе рассказала?

Миша кивнул:

– Рассказала. Я ее нашел в Милане. Стал уговаривать вернуться домой. Она пообещала, а потом посмотрела на меня очень серьезно и сказала: «Только, Мишель, имей в виду, мне трудно будет говорить с родителями…» Я сразу стал догадываться, но сначала подумал не то, мне отчего-то пришел на ум ее импресарио, этот вертлявый красавец. Но потом я всмотрелся в нее и понял – она не та, что была. И изменилась не внешне, да и не то чтобы изменилась. Но у меня появилось впечатление, что ее душу озарил какой-то ярчайший огонь, но уже весь погас, выгорел… Ее глаза, прежде такие надменные, ведь они полны мысли, страдания. Ее движения… она по-прежнему легкая, но словно надломленная… И это черное платье, которое она теперь почти все время носит!

– Как они встретились? – почти резко спросил Егор и закашлялся, поперхнувшись дымом. – Она мне подробностей не писала…

Миша отвел взгляд, потом опять взглянул в глаза товарищу: