Собрание сочинений (Том 3)

- Ну, мальчик мой, ну перестань! - сказала мама. - Что тебе Холмогоры? Ничего там кет особенного...

- Неправда!

- Зачем ты так говоришь маме. Мама всегда говорит правду. И ведь ты же не навеки остаешься, дурачок мой маленький, ну довольно же... Поживешь здесь зиму, поправишься, а весной или, может быть, летом папа за тобой приедет, или я приеду, и заберем тебя - как только поправишься, сразу заберем, - и все опять будем вместе. Подумай, разве мы можем надолго тебя бросить?

Да, а если он до лета не поправится? Да, а легкое ли дело - прожить зиму? Зима - это так длинно, так бесконечно... И как же перенести, что они уедут, а он нет? Будут жить без него, далеко, и им все равно, все равно! И поедут на поезде, и он бы поехал на поезде, - а его не берут! Все вместе было - ужасная обида и страданье. Но он умел высказать свое страданье только самыми простыми словами:

- Я хочу в Холмогоры! Я хочу в Холмогоры!

- Дай, пожалуйста, воды, Митя, - сказала мама. - Выпей водички, Сереженька. Как можно так распускаться. Сколько бы ты ни кричал, это не имеет никакого смысла. Раз доктор сказал - нельзя, значит - нельзя. Ну успокойся, ну ты же умный мальчик, ну успокойся... Сереженька, я ведь сколько раз уезжала от тебя, когда училась, ты уже забыл? Уезжала и приезжала опять, правда же? И ты прекрасно жил без меня. И никогда не плакал, когда я уезжала. Потому что тебе и без меня было хорошо. Вспомни-ка. Почему же ты теперь устроил такую истерику? Разве ты не можешь, для своей же пользы, немножко побыть без нас?

Как ей объяснить? Тогда было другое. Он был маленький и глупый. Она уезжала - он от нее отвыкал, привыкал заново, когда она возвращалась. И она уезжала одна, а теперь она увозит от него Коростелева... Новая мысль новое страдание: "Леню она наверно возьмет". Проверяя, он спросил, давясь, распухшими губами:

- А Леня?..

- Но он же крошечный! - с упреком сказала мама и покраснела. - Он без меня не может, понимаешь? Он без меня погибнет! И он здоровенький, у него не бывает температуры и не опухают желёзки.

Сережа опустил голову и снова заплакал, но уже тихо и безнадежно.

Он бы кое-как смирился, если бы Леня оставался тоже. Но они бросают т о л ь к о е г о о д н о г о! Только он один им не нужен!

"На произвол судьбы", - подумал он горькими словами из сказки про Мальчика-с-пальчика.

И к обиде на мать - к обиде, которая оставит в нем вечный рубец, сколько бы он ни прожил на свете, - присоединялось чувство собственной вины: он виноват, виноват! Конечно, он хуже Лени, у него желёзки опухают, вот Леню и берут, а его не берут!

- Аах! - вздохнул Коростелев и вышел из комнаты... Но сейчас же вернулся и сказал:

- Сережка. Пошли-ка погулять. В рощу.

- В такую сырость! Он опять сляжет! - сказала мама.

Коростелев отмахнулся.

- Он и так все лежит. Пошли, Сергей.

Сережа, всхлипывая, пошел за ним. Коростелев сам его одел. Только шарф завязать попросил маму. И, взявшись за руки, они пошли в рощу.

- Есть такое слово: надо, - говорил Коростелев. - Думаешь, мне хочется в Холмогоры? Или маме? Наоборот. Полный кавардак в наших планах, во всем. А надо - и едем. И таких моментов лично у меня было сколько угодно.

- Почему? - спросил Сережа.

- Такова, брат, жизнь.

Коростелев говорил серьезно и грустно, и становилось капельку легче оттого, что ему тоже невесело.

- Приедем туда с мамой. Так... Надо с ходу браться за новое дело. А тут Леня. Его, значит, срочным порядком в ясли. А вдруг ясли далеко? Придется няньку искать. Тоже штука сложная. А за мной зачеты, надо сдать, хоть тресни. Куда ни кинь, всюду надо и надо. А тебе одно только надо: временно переждать здесь. Зачем заставлять тебя переносить с нами трудности? Пуще расхвораешься...

Не надо заставлять. Он согласен, он готов, он жаждет переносить с ними трудности. Что им, то пусть и ему. При всей убедительности этого голоса Сережа не мог избавиться от мысли, что они оставляют его не потому, что он там расхворается, а потому, что он, нездоровый, будет им обузой. А сердце его понимало уже, что ничто любимое не может быть обузой. И сомнение в их любви все острее проникало в это сердце, созревшее для понимания.

Пришли в рощу. Там было пусто и печально. Листья уже совсем осыпались, на голых деревьях темнели гнезда, похожие снизу на плохо смотанные клубки черной шерсти. Чмокая ботами по мокрому слою бурой листвы, Сережа ходил под деревьями за руку с Коростелевым и думал. Вдруг он сказал без выражения:

- Все равно.

- Что все равно? - спросил Коростелев, наклонясь к нему.

Сережа не ответил.

- Ведь только, брат, до лета! - растерянно сказал Коростелев после молчания.

Сережа хотел бы ответить так: думай не думай, плачь не плачь, - это не имеет никакого смысла: вы, взрослые, всё можете, вы запрещаете, вы разрешаете, дарите подарки и наказываете, и если вы сказали, что я должен остаться, вы меня все равно оставите, что бы я ни делал. Так он ответил бы, если бы умел. Чувство беспомощности перед огромной, безграничной властью взрослых навалилось на него...