Собрание сочинений. Том 3. Путешествие в Китай в 2-х частях

– Еще належусь на одном месте, когда умру; и то уже нам запретили кочевать из одного хошуна в другой, – сказал он гневно и с досадой, как будто я был причиной этого запрещения и угрожал приковать его к оседлой жизни. Попробуйте довести монгола до того, чтобы он разговорился с вами искренно, без притворства, и он напишет вам изображение кочевой жизни такими яркими красками, представит ее в таком радужном свете, будет говорить так красноречиво, что невольно увлечет вас и сообщит вам частичку того юношеского восторга, которым сам преисполнен. И не одни монголы рассуждают таким образом о прелестях кочевой жизни! Помнится мне, Гафиз, или кто другой, только из восточных поэтов, сравнивает кочевой народ с тучами, беспечно гуляющими по небу, пока судьба, в лице какого-нибудь Чингисхана, не сольет их воедино и не разразит ураганом над землей.

Глава Х

Обоз располагается на зимнюю кочевку. – Панихида. – Мы отправляемся далее. – Китайская деревня. – Великая стена в различные периоды ее существования. – Калган, город и крепость Великой стены.

У Цаган-балгасу миссии оставляют на зиму весь скот, обоз и часть припасов и материалов для обратного пути; присмотр за всем этим поручается от китайского правительства – чахарским монголам, а от нас – казакам, которые сменяются в полузиме другими, высылаемыми из Пекина. Я не хотел заживаться здесь, а потому немедленно принялся за разбор вещей и разные распоряжения относительно сохранения сухарей и других припасов во время зимы, починки одноколок, продажи излишних и пр.; все тяжести, предназначаемые для Пекина, надо было перебрать в верблюжьи вьюки. Нам оставалось сделать еще два переезда до Калгана на своих лошадях, и переезда очень трудных; так как нельзя было вести с собой всего табуна, потому что содержание его за Великой стеной обошлось бы дорого, то я выслал одну перемену лошадей к подошве стены, в пределы Монголии, где скот мог продовольствоваться подножным кормом.

На другой день, 16 сентября, вставши с рассветом, мы увидели всю равнину, покрытую инеем. Хороша была она под блестками снега и каплями росы, когда солнце пригрело ее; но еще лучше, когда явилась потом, к полудню, волнующаяся своими густыми, высокими травами, из которых иные поблекли под осенней стужей, другие ярко зеленели или пестрели увядшими цветами и маковками семенников. Как роскошны и привольны здешние места! Мудрено ли, что монголы избирали их по преимуществу сборным пунктом, откуда налетали опустошительным вихрем на Китай и Маньчжурию.

Никогда не казались мне столь торжественными торжественные слова панихиды, которую совершало наше почтенное духовенство над заглохшей могилой казака, как здесь, как в эту минуту; каждые десять лет повторяется она, и, я уверен, будет повторяться, пока русский след не исчезнет навсегда отсюда. Нигде, как на чужбине, нигде, как в далеком и пустынном крае, не бывает так близок и дорог для русского сердца самый прах давно покинутой могилы.

Мы пробыли еще день у Цаган-балгасу, и потом отправились далее, в Китай!.. Равнина продолжается еще верст 20, роскошная, привольная, пересекаемая небольшой извилистой речкой Нарин. Река!.. От Толы мы не видели реки, и Нарин журчал для нас так весело, так приятно, как журчит для вас река, на берегах которой вы родились и которую увидели после долгих странствований и испытаний на пути жизни. Верстах в 7 от места, слева, мы оставили красивую кумирню Урбун-тогай; далее, слева же, виднелся Хара-балгасу, о котором я уже писал. Тут в первый раз увидел я насыпной курган. Странно! Курганы, которые так часто встречаются у нас в России, и особенно в Малороссии, в Киргизской степи, в самом Китае, вовсе не попадаются в Монголии; причиной этому, вероятно, то, что монголы не имеют обыкновения погребать своих покойников. – Наконец, горы мало-помалу стесняются, и вот перед нами великолепная кумирня Бороцечжи и возле первая китайская деревушка!..