Собственные записки. 1829–1834

– Хотите ли знать, как я приму Галиль-пашу? Я пошлю к нему навстречу Осман-пашу, своего адмирала со всеми флотскими чиновниками, который его встретит при входе в порт; прежде его еще встретит Галиль-чауш[112]; сие так водится всегда. Когда он въедет, Осман-паша скажет ему, что флот в печали и огорчении ожидает его приветствия и когда он отсалютует, тогда ему будут отвечать со всех судов моих. На берегу он будет встречен батальоном пехоты, и я его помещу в своем доме, а великого визиря, когда его привезут, в этих комнатах; сам же перейду в другое место и буду к ним в гости ходить.

– Так вы не будете держать визиря узником?

– Как можно! И теперь сын мой оказывает ему самые большие почести; он к нему ходит всякий день по два раза.

– Это без сомнения очень похвально, но относится только к султану, и мне приятно сие от вас слышать; но государю другое нужно: он требует вашего примирения.

– Увидите, что все кончим, как нельзя скорее, и вы еще в Константинополе о сем узнаете; посланники пошлют переговоры в Царьград.

– Да разве Галиль-паша не уполномочен?

– Это уже всегда так водится; ведь дело идет у государя со своим подданным. У нас не будет никаких бумаг или договоров письменных. Галиль-пашу я знаю, а визиря никогда не видел; помню, что однажды привели ко мне трех пленных мамелюков и когда я узнал, что один из них принадлежал сераскиру, я его тотчас отослал к Хозреву; говорят, что этот самый теперь визирем.

– Тем более ему чести, что он умел выслужиться из такого низкого звания.

– Да, говорят, что у него нет никаких способностей.

– Я слышал напротив.

– Он никогда не учился.

– Что за дело? У него, говорят, голова хорошая.

– Да у них нет порядочных и людей, некому посоветовать султану. Я ему когда советовал не предпринимать войны против России, он меня не послушал. Они не имеют и порядочных генералов. Гуссейн-паша и визирь были разбиты сыном моим.

И тут он начал опять хвалиться победами своими, говоря, что у турок не более пяти тысяч войска осталось, что многие к нему перешли и что он уже их одел по-своему, что турки в пяти переходах только от Царьграда находятся.

– Много их перешло таким образом к вам?

– Десять тысяч. У турок очень мало осталось, все почти разбежались.

– У турок было еще двадцать восемь тысяч после разбития визиря; сие я наверное знаю.

– А сколько было до того?

– Наверное не знаю, но полагаю, их было от пятидесяти до шестидесяти тысяч.

– Точно так, да что в числе, когда нет начальников порядочных?

– Без сомнения, – отвечал я, – известно всем, что вы их сильнее сделались, и оставшиеся двадцать восемь тысяч, вероятно, не устоят перед вашими войсками; на турецкие силы уже мало надежды, в начальниках они нуждаются; но теперь вам предоставлено будет снабдить султана и войском, и хорошими опытными генералами.

Разговор наш прекратился. За четверть часа до окончания оного, я услышал громкое пение в другой комнате, а вскоре вошел секретарь паши с объявлением, что с другого дня начнется пост, ибо увидели новую луну Могаремми. Я простился с пашой и спросил его, не имеет ли он еще чего-либо мне поручить.

– Нет, – отвечал он, – ничего, кроме всего сказанного мною уже вам…

При выходе были собраны муллы и молились в передней; на крыльце стояли благовестители, которые громкими голосами возвещали народу нарождение месяца; как же только я отплыл, то началась с крепости пушечная пальба. Ветер был очень сильный, и я с трудом добрался при большом волнении до своего фрегата.

Последнее сие свидание мое с пашой показало мне, какое влияние имело на сего честолюбца известие о прибытии Галиль-паши: непростительная ошибка, которую сделал султан и за которую он заплатит, по крайней мере, Сирией, которую Магмет-Али, при некоторой настойчивости, был бы готов уступить.