Собственные записки. 1829–1834

23-го. Мы вышли из Дарданелл и шли довольно хорошо Мраморным морем; часть турецкого флота еще оставалась перед Ла-Маншем[114], мимо коего мы прошли, не салютуя.

24-го. К ночи мы подошли к Принцевым островам, от коих должны были повернуть назад к европейскому берегу; ибо свежесть ветра и течение из Босфора сбивали нас к югу. Всеми сими днями я пользовался, дабы изготовить бумаги свои и донесения к отправлению в Петербург, в намерении послать их берегом с нарочным, или самому перевезти их в готовности к Бутеневу, чтобы не задержать отъезда курьера, по прибытию моему в Царьград.

25-го января ветер стих, и мы лавировкой подошли к Семи Башням, близ коих в четырех верстах и встали на якорь. Я без замедления послал Харн-ского к Бутеневу с моими бумагами к отправлению в Петербург, приказав ему и остаться в Беуг-дере. Вместе с ним послал я и драгомана Теодати, дабы узнать новостей; но в 10 часов вечера приехал ко мне посланный от Бутенева Волков, который сказал мне, что Дюгамель не возвратился в Царьград, а напротив того, повидавшись с Ибрагим-пашой, поехал далее. Волков мне доставил и два донесения Дюгамеля, одно к Бутеневу, другое к Чернышеву, в коих он уведомлял о подробностях сражения при Конии и сказал, что Ибрагим-паша, по совету его, не согласился остановить движения войск, отзываясь тем, что он сам военный человек, чужд делам политики и что Дюгамель, будучи полковником, должен был сам знать, что дело военного человека было только повиноваться, и продолжал подвигаться вперед.

26-го, на рассвете, возвратился Теодати и привез мне письма из России. В 10 часов утра я отправился в Беуг-дере. Ветер был северный, волнение довольно сильно, лил дождь при холодной погоде, и я доплыл только в 4-м часу пополудни. Я сообщил немедленно Бутеневу все изустные сведения о делах наших в Александрии, и в тот же вечер получено им письменное известие от австрийского интернонца[115], что Ибрагим-паша получил повеление остановиться в движении своем к Константинополю и что он действительно остановился в Кютаиё; известие сие было сообщено ему самим рейс-ефендием. Следственно, поручение мое в Египте имело полный успех, и Магмет-Али сдержал свое слово. Но нельзя было вполне на оное положиться, и потому надобно было непременно продолжать приготовления к обороне. Я посему был весьма доволен тем, что султан, прозрев, наконец, все льстивые и обманчивые обещания французов, еще более побуждавшие Ибрагима-пашу к продолжению наступательного марша своего, решился ввергнуться в покровительство России и, за несколько дней до приезда моего, просил убедительно Бутенева, дабы послали за нашим флотом и даже, чтобы у государя просить присылки 20 или 30-ти тысячного корпуса сухопутных войск, почему Бутенев, за несколько дней до приезда моего, и послал нарочного с сими известиями в Петербург и к адмиралу Грейгу. Все министры, окружающие султана, и даже сам сераскир, казались склонными к принятию стороны Магмет-Алия; но султан один показался твердым в сих обстоятельствах, и так как верховная духовная власть, муфти[й], отказался издать объявление с признанием необходимости и законности прибегнуть под покровительство России, то он его сменил другим, что случилось третьего дня ночью. Таким образом, все влияние Франции в делах Порты уничтожено, и государь восторжествовал искренностью и правотой своих намерений относительно к султану.

27-го я поехал с Бутеневым на конференцию с рейс-ефендием, на коей он просил, чтобы был и сераскир, дабы заодно пересказать всем вместе успех моей поездки в Александрию; но сераскир не мог прибыть за болезнью, и он с утра еще прислал ко мне Рёльи, дабы узнать у меня о делах. Я рассказал нечто Рёльи и отправил его вперед, дабы предупредить сераскира, что я от рейс-ефендия к нему буду.

Мы были приняты в Порте, где дожидались довольно долго рейс-ефендия, министра внутренних дел, закоснелого врага нашего. У него присутствовал также посланный от султана любимец его Ахмет-паша, возвратившийся недавно из армии.

Министры показали некоторое равнодушие к известиям, мною доставленным, чему я причиной поставлял то, что они все более или менее мыслили, а, может быть, уже и приняли меры к безопасности своей личной при появлении Ибрагим-паши перед Константинополем; но, по свойственной им беспечности, они немедленно стали думать о мерах к прекращению всех осторожностей, которые надобно было иметь в подобном случае, невзирая на то, что я им подтвердил о вооружениях, которые Магмет-Али делал даже после данного им обещания. Они стали отвергать перед Бутеневым помощь, которую просили у государя, не рассчитывая времени, в которое Ибрагим-паша мог придти в Константинополь, и излагали самые нелепые суждения. Один Ахмет-паша был рассудительнее.