Собственные записки. 1835–1848

Вскоре по приезде в Москву я не упустил из виду навестить Алексея Петровича Ермолова, два раза я у него был и не заставал его дома; он после того приехал ко мне и, просидев у меня часа два утра, просил меня назначить день и место, где бы нам провести вместе вечер, чтобы потолковать о прошедшем, настоящем и будущем. Я назначил дом Петра Николаевича Ермолова, где мы и собрались: Алексей Петрович, я, Петр Николаевич и Воейков. Мы провели вместе весь вечер и часть ночи и перебрали все предметы, которые нас могли занимать, в особенности же говорили о Грузии и о дурном состоянии, в коем ныне дела находятся. Из оборота мыслей Алексея Петровича казалось мне, что он бы не отказался принять вновь начальство в том крае, если б ему оное предложили. Я нашел его посвежевшим и душевно и телесно против прежнего состояния его; он веселее прежнего, и хотя ему случается иногда подшутить над какой-либо неосновательной мерой, предпринятой правительством или, лучше сказать, правительственными лицами, но в речах его не заметно того озлобления, которое прежде выказывалось.

В бытность мою в Москве я навестил раза четыре Львовых, у коих приятно проводил время; был также раза два у княгини Мещерской и почти ежедневно у Екатерины Федоровны Муравьевой. Остальную часть времени проводил я в занятиях по делам управляемых мною имений с Опекунским советом…

В бытность мою в Пустотине приезжал ко мне тамошний сосед царевич Имеретинский Дадиан[96]. Он некогда служил в Преображенском полку, и когда в 1822 году было возмущение в Имеретии, то он, находясь тогда в отпуске, принял участие в том бунте, был взят в плен, судим и переведен за наказание в один из гарнизонных батальонов сибирских, где пробыл пять лет, был прощен и уволен в отставку; по отставке он женился на дочери графини Пален, вдовы Павла Петровича, и поселился в Рязанской губернии: человек простой и, по-видимому, показался мне хорошим. Выехав из Пустотина, я по дороге заехал к нему в село его, Кипчаково, где и ночевал…

Село Архангельское, 5 апреля

В прошедшем месяце я получил от брата Александра из Петербурга письмо, коим он уведомил меня, что, при свидании его с графом Орловым, Орлов спросил его первый обо мне, и когда Александр сказал ему, что я занимаюсь хозяйством, то Орлов изъявил сожаление свое о случившемся, на что брат отвечал, что меня в сем деле более всего огорчает распущенный слух, что я оставил службу, будто по личному неудовольствию на государя, ибо никогда такая мысль мне и в голову не приходила.

– Его только что хотели назначить военным губернатором в Киеве, – сказал Орлов, – или главноуправляющим на Кавказе или в Грузии (на которое место из двух, Александр не хорошо заметил): ибо, – продолжал Орлов, – он в состоянии поправить тамошние дела, о чем я тогда еще говорил вашему батюшке; прямо же мне о том говорить брату вашему не приходилось, чтобы не уронить достоинства самого государя.

Странные суждения! Можно ли уронить достоинство государя изъявлением желания его, которое есть приказание подданному; и прилично ли государю сообщаться таким образом с подданным?

Александр отвечал, что я сам бы вступил в службу, если б имел в виду поручительство в благорасположении ко мне государя.

– Знаю, что в том не он виновен, – сказал Орлов, – а виноваты Чернышевы: ибо государь говорил о том Кругликовой, а она не передала слов его брату вашему, без чего все бы уладилось. Вы знаете, что военный министр едет в Грузию; скажите брату вашему, чтобы он, по знакомству с министром, посетил его в проезд его через Москву.

Разговор их прекратился в тот день приездом к Орлову некоторых лиц, при коих нельзя было продолжать оного.

Через несколько дней брат был опять у графа Орлова и сказал ему, что он получил известие о выезде моем из Москвы, и потому невозможно мне было более видеться с военным министром в Москве. – Министр поедет через Воронеж, – сказал Орлов; – не может ли брат ваш к тому времени съездить в Воронеж, чтобы там повидаться с ним?

И Орлов затем отозвался недосугом, почему и разговор их опять прекратился.

Тут брат вручил ему запечатанное от себя письмо (от 6 февраля 1842), в коем он объяснял положение дела и образ мыслей моих. Орлов пробежал письмо с поспешностью и, положив его на стол, сказал, что после прочитает оное.

Село Архангельское, 6 апреля