Собственные записки. 1835–1848

Везде распространен слух о ссоре моей с Воронцовым, и даже о доносах, будто на него сделанных мною. Стоит взглянуть на Записки сии 1837 года, чтоб видеть, что ссоры у меня с ним никогда никакой не было; что недостатки и неудобства, встречаемые подведомственными мне войсками в Таврической губернии, старался я всегда отклонять мерами убеждения; что я никогда не выходил в сношениях с ним из уважения, коим обязан был званию его и летам; что мы с ним постоянно встречались и виделись на ноге доброго согласия; что я переносил стеснительное положение, в коем войска находились от его беззаботливости и бестолочи, и только с сожалением и участием смотрел на вражду его к войскам и всему, что выходило из иностранной сферы, окружавшей его в Одессе. Даже когда государь меня спрашивал о положении войск, я, сколько возможно было, избегал обнаружений поступков Воронцова, но не мог скрыть от государя, который меня спрашивал, что войскам было дурно в Таврической губернии, относя вину сию на одного губернатора Казначеева, о чем в свое время я говорил самому Воронцову, который был согласен с мнением моим. Граф Витт, узнав о неудовольствии, полученном Воронцовым за притеснение войск, и домогаясь (как говорили) получить место его, не упустил случая взвести на Воронцова всякие мелочные дела, как то отступление от формы, покровительство полякам и много подобных вещей, которые могли ему более всего повредить во мнении государя. Витту удалось, и граф Воронцов пошатнулся было на короткое время, но с помощью друга своего Бенкендорфа поправился и был опять благосклонно принят государем. Что при этом случае было говорено обо мне, трудно узнать; известно только, что падение мое было решено прежде несчастного смотра моего в сентябре 1837 года. Казалось, без сомнения, что Витт, увидев неудачу свою, сложил на меня доносы свои, чрез что расстроил меня с Воронцовым, и думать надобно, что сам государь обвинял меня в оправдание скорого своего негодования на Воронцова, чем очищались и поступки графа Витта. В таком состоянии дела нельзя было уже не поддержать мнения о мнимых наговорах моих, до такой степени, что теперь еще говорят в Петербурге о каких-то мнимых доносах, мною посланных на Воронцова. Иначе с оправданием моим должны бы обнаружиться другие виновники. Граф Воронцов легко поверил тому, что ему говорили обо мне, и тем еще более, что брат Александр, занимавший в то время место председателя Уголовной палаты в Симферополе, по неосторожности своей и возбуждаемый неблагонамеренными лицами, точно делал донесения в Сенат на разные беспорядки, происходившие по его части в управлении Воронцова, коего он не щадил, и Воронцов, такой же легковерный, к тому же забывчивый, как полагать надобно, смешал в мыслях своих сношения свои с братом моим с теми, в которых он со мной находился. Брат был переведен губернатором в Архангельск… В таком положении нельзя было и думать о примирении, коего ожидали в Петербурге и публика и в вышнем правлении.