Собственные записки. 1835–1848

– Хорош, – отвечал Астафьев, – все было в порядке, люди дело свое знали; несколько человек только, держа ружья на плече, понизили немного приклады, что тут же и было им исправлено.

– Чай корпусный командир на тебя посердился за это? – сказал государь.

– Напротив того, генерал Муравьев сам просил меня поправить ошибки, которые я замечу.

Астафьев и приступил на другой день к возложенной на него обязанности и нашел образцовых людей в порядке. Ему поручено, как он мне говорил, произвести род следствия для открытия причин, по коим правила Образцового полка не переданы в войска этого корпуса. Но изо всех вышеписанных обстоятельств ясно видно, что не войска были причиной гнева государя: ибо замеченные им ошибки были частные и могли случиться в самых блестящих по наружности войсках, где они даже часто и случаются и в большем количестве, чем в эти три дня у нас было. О терпимых нами недостатках и преодолеваемых нами затруднениях было несколько раз доводимо письменно до сведения военного министра, и однажды было получено повеление усиливать работы, хотя бы чрез то мало оставалось времени для занятий по фронту. Я лично докладывал обо всех сих обстоятельствах государю, говорил его окружающим; но тогда это не было принято во внимание, ничего знать не хотели, и мне же сказано было в Николаеве, что я много пишу, много говорю, а мало делаю. Хотели оскорбить меня и коснулись самой чувствительной струны: моих подчиненных, в лице коих наказывали меня за преступления, мне неизвестные.

Неудовольствия сии обнаруживались еще отчасти в Вознесенске в недоверчивом взгляде государя и в том, что последнее время меня не приглашали более к собственному столу его величества, куда собирались корпусные командиры. Я не мог узнать, кто настоящий виновник сему, но слышал, что фельдмаршал Паскевич в Одессе, говоря государю обо мне, произнес:

– Je Vous avais dit, Sire, que ce n’est qu’un pédant incapable de rien commander[74].

12-го же числа государь уехал в Бахчисарай к императрице, а 13-го возвратился в Севастополь для осмотра флота. Он не въезжал в город. Я не выходил с квартиры, но в лагере готовы были встретить его величество. Государь осматривал почти все крепости и корабли и, плывя мимо мыса, на котором стоит лагерь 13-й дивизии в близком расстоянии, поздоровался с матросами соседственного корабля. Солдаты, услышав приветствие с берега, приняли его на свой счет, отвечали и с криком «Ура!» бросились из лагеря к самому берегу со своими начальниками. Толпа сия долго стояла на берегу, кричала «Ура!», кидая шапками вверх. Бывшие на судне с государем говорили, что он при виде сего улыбнулся, с трудом мог знаками и рукой привести людей в молчание и, удаляясь от мыса, будто отвернулся и утер слезы. Государь без сомнения ошибочно предполагал дух неприязни к себе в сих войсках. Злонамеренные люди тщились убеждать государя в сем мнении о войсках, преданных ему всем сердцем. Может быть, при сем случае заметил он ошибку свою.

Невзирая на все неустройства флота и злоупотребления, на коих основаны приморские города наши в сем краю, государь остался очень доволен флотом, и тут же послал вице-адмиралу Лазареву Александровскую ленту, переступив очередную Белого Орла. Вслед за этим государь уехал в Бахчисарай.

14-го и 15-го я оставался дома. Мне известно, что граф Орлов на отзыв Меншикова, сказавшего, что в войсках сих нет сноровки, возразил слышанными от меня выражениями, что приемов сих от меня никогда ожидать не должно, что они противны моему образу мыслей и что я в правилах имею показывать вещи в настоящем их виде, не скрывая истины. Астафьев также говорил мне, что когда государь замечал ему недостаточную выправку людей, то он отозвался, что причиной сему полная ноша, в которую люди одевались в сем корпусе, без всякой уклончивости.

– Я сего желаю, – отвечал государь.

– Но того не делается, ваше величество, нигде ни в армии, ни в гвардии; в ранцах никогда не кладется ни сухарей, ни полных вещей.

На это государь ничего не отвечал.