Сочинение, не сданное на проверку

Славик стал идеалистом. Но он не мог всей душой отдаться идеализму и совсем отказаться от материализма. Так борьба за лучшее в себе, идея самосовершенствования по-прежнему владели им. А сформулированная им «Теория Руководства Таинственных Сил» звала к пассивности, предполагала безделье, а для Славика это было неприемлемо. Так это была, по сути, теорией распущенности, потому что любой самый слабый, самый подлый и гадкий поступок наравне с поступками, претворяющими в жизнь добрые и нужные идеи, всегда одобрялся тремя словами. «Значит, так надо им». (Им – этим высшим силам, которые нами управляют). Значит – это судьба. А Славик был полон сил и идей и хотел сам определять свою судьбу. Да и не по-ленински это. Мы материалисты, решил Славки, и отошел и от йоги, и от теории ТРТС.

.15. 

Так и не успев расцвети суждениями и подпорками эта теория была им отвергнута. Он рассуждал так: «Пусть, предположим, этап теория «ТРТС» истинна. Пусть она и верна. Но сейчас мне нужна другая, чтобы обрести себя. И пусть она будет не истинной, но сейчас обезволивающая теория, если и не навредит мне, то убьет во мне все лучшее, развяжет руки моим недостаткам и порокам. А это равносильно смерти, если человек не развивается, не растет, н умнеет»! Так рассуждал Славик.

.16. 

А какая тогда теория жизни ему нужна? О стал Славик искать в жизни, в людях, в книгах. И постепенно, крупица за крупицей у него сложились твердые, его Славика, убеждения. Убеждения, которыми он и будет отныне руководствоваться в жизни, и которые, он был уверен в этом, принесут ему столько источников сил, что жизнь для него станет радостью, а общение с людьми – счастьем. И сам он, Славик, обретет себя.

***

Я звоню. И жду, как в проеме распахнутой двери плавится выхваченная ярким светом Женькина тень. Давно не виделись.

– Дружище, ты ли это? – нарочито, не узнавая и разведя руки, спросит он.

Я отвечу ему:

–Э, старик, да ты окончательно ослеп. Я всегда говорил, что книги тебе вредно читать.

И уже в комнате, он отпарирует:

–А ты, кудрявая обезьяна, в своем вонючем колхозе за целый месяц не соизволил прочитать ни одной самой маленькой строчки, ни одной самой паршивой книги.

А я, подыгрывая ему, отвечу:

–Откуда ты знаешь? И правда не прочитал.

***

Славик восхищается Бальзаком, вот и сейчас, развалившись старом кресле автобуса, рядом с печкой, разморенный потоком воздуха, который приятно обдувал замерзшие за час ожидания на остановке ноги он обдумывал только что прочитанную в Герценке книгу.

Как ни минорно это, но любому наслаждению, даже самому невинному, все равно неумолимо приходит конец. Так уж жизнь устроена. Все в ней конечно. Ничего нет в ней вечного, бесконечного. Бесконечен только хаос. Движение. Броуновское.

И здесь тоже вот. Какое бы удовольствие не испытывал, читая интереснейшие поучительнейшие жизнеописание величайшего и гениальнейшего писателя и мыслителя Оноре да Бальзака, наступает момент, когда ты дочитываешь последнюю страницу, последнюю строчку, последнее слово. А душе – волнение и сердце бьется часто-часто. Переживает.

А как хотелось бы остаться в этой книге, и вместе с Бальзаком испытывать мучительную радость творчества, вместе с ним искать большой смысл и блуждать в бесконечных иллюзиях, остро ощущать жгучую радость жизни, общения, ухаживать за прекрасными дамами и пылко ярко и безудержно влюбиться. И вечно – вечно жить душой и жизнью этого гения.

А самая печально-мучительная в этой книге – последняя страница, похороны Оноре, великого сына французского народа, и прощальная речь Виктора Гюго.

Сжимаются зубы, играют желваки, комок встает в горле. И читаешь, нет, слышишь печальные прощальные слова вслед великому французскому романисту.

 Человек, по-моему, должен подражать кому-то. Постоянно. Не знаю, почему подражание высмеивают и осуждают. А ведь это единственный путь перенять и попробовать на себе те или иные формы бытия. Человек, прежде чем выдумать себя, должен кому-то подражать.

 После двойки.

Сел красный как рак. Громко, мне кажется, на весь касс, билось сердце. «Опять двойка, – подумалось почему-то безучастно и отстраненно, как будто не о себе. Урок продолжался своим ходом, а в голове роились растревоженные как улей мысли, ругающие, разоблачающие, советующие. И кипели они в бессильной и безадресной то ли злости, то ли обиды, то ли досады. Они, эти растревоженные мысли, знали, что это временно и позволено так открыто и громко звучать в голове хозяина. Еще немного и он беспардонно будет подавлять малейшие их шевеление и тихий ропот.  Но пока громко на весь класс билось сердце и кипели, и булькали и высказывались все эти возмущенные произошедшим мысли, которые рождались, разлетались и лопались от избытка чувств.

Вскоре все прошло: и волнение, и стыд, и желание исчезнуть из мира. Все это заменилось одним твердым решением: отныне сконцентрировать все усилия, все внимание на уроках, на учебе, на приобретении знаний.