Сочинения Иосифа Бродского. Том V

Почему, вы думаете, Оден говорит «low dishonest decade»? Ну, отчасти потому, что десятилетие действительно пало слишком низко, поскольку, по мере того как росли опасения насчет Гитлера, укреплялось мнение, особенно на континенте, что каким-то образом все обойдется. Как-никак слишком долго соседствовали все эти страны, и слишком свежа была в их памяти бойня Первой мировой войны, чтобы представить себе возможность еще одной перестрелки. Для многих из них это означало бы чистую тавтологию. Такой тип сознания прекрасно описал замечательный польский острослов Станислав Ежи Лец[138] («Непричесанные мысли» которого Оден чрезвычайно любил) в следующем наблюдении: «Герой, переживший трагедию, не есть трагический герой». Как это ни шутливо звучит, ужас состоит в том, что зачастую герой выживает в одной трагедии, чтобы умереть в другой. Отсюда, во всяком случае, эти «надежды умников».

Добавляя «low dishonest decade», Оден сознательно занимает позицию судьи. Вообще же, когда существительное, особенно на бумаге, наделяют двумя и более прилагательными, мы настораживаемся. Обычно вещи такого рода делаются для выразительности, но делающий их знает, что рискует. Кстати, отметим в скобках: количество прилагательных в стихе желательно свести к минимуму. Так что, если кто-то накроет ваше стихотворение волшебным покрывалом[139], удаляющим прилагательные, страница все равно останется довольно черной благодаря существительным, наречиям и глаголам. Когда покрывало маловато, ваши лучшие друзья — существительные. И еще: никогда не рифмуйте одинаковые части речи. Существительные рифмовать можно, глаголы — не следует, а на прилагательные — табу.

К 1939 году Оден был достаточно искушен, чтобы знать об эффекте двух и более прилагательных, и тем не менее он ставит рядом два эпитета, которые в довершение ко всему оба оказываются уничижительными. Зачем, вы думаете? Чтобы вынести приговор десятилетию? Но «dishonest» (бесчестного) было бы достаточно. Одену было несвойственно выставлять себя праведником, к тому же он не мог не понимать, что сам является частью этого десятилетия. Человек, подобный ему, не употребил бы отрицательный эпитет, не усмотрев в нем намека на автопортрет. Другими словами, всякий раз, когда вы хотите сказать нечто уничижительное, попробуйте приложить это к себе, и вы ощутите полную меру слова. В противном случае ваша критика может оказаться простым выпусканием желчи из организма. Как любое самолечение, оно мало помогает... Нет, я думаю, что, помещая подряд эти прилагательные, поэт хотел умственное отвращение утяжелить физически. Он просто хочет окончательно запечатать эту строчку, и это достигается тяжелым односложным «low». Трехстопник действует здесь подобно молоту. Поэт мог бы сказать «sick» (больное) или «bad» (дурное); однако «low» (низкое) — устойчивее и созвучней убогости этого ресторанчика. Здесь мы сталкиваемся не просто с этическим, но с реальной городской топографией, поскольку поэт хочет удержать картину на уровне мостовой.

Waves of anger and fear / Волны злобы и страха
Circulate over the bright / Плывут над светлой землей,
And darkened lands of the earth, / Над затемненной землей,
Obsessing our private lives... / Поглощая частные жизни...

«Waves» (волны) — очевидно, волны радиопередач, хотя положение этого слова прямо за «dishonest decade» и в начале нового предложения обещает некоторое облегчение, снятие напряженности тона, так что первоначально читатель склонен рассматривать «волны» в романтическом ключе. Поскольку стихотворение помещается в середине страницы и окружено огромностью белых полей, каждое слово его, каждая запятая несут колоссальное — то есть пропорциональное размеру неиспользованного пространства — бремя аллюзий и значений. Его слова просто перегружены, особенно в начале и в конце строки. Это вам не проза. Стихотворение — вроде самолета в белом небе, и каждый болт и заклепка здесь чрезвычайно важны. Вот почему мы рассматриваем каждую деталь... Как бы то ни было, «anger and fear» (гнев и страх) — по-видимому, содержание этих передач: немецкое вторжение в Польшу, реакция мира на него, и в том числе объявление Британией войны Германии. Возможно, именно контраст между этими сообщениями и атмосферой американской жизни и вынудил нашего поэта взять на себя здесь роль репортера. Во всяком случае, ассоциация с последними известиями и предопределила выбор глагола «circulate» (передаваться, распространяться, циркулировать) в следующей строчке; но только отчасти.