Сочинения Иосифа Бродского. Том V

Общая идея строфы — в столкновении «точной учености» (еще один вариант «надежд умников») и незамысловатой этики строк:

Those to whom evil is done / Кому причиняют зло,
Do evil in return. / Зло причиняет сам.

Этот постулат общеизвестен: его знают даже школьники; то есть он принадлежит подсознанию. Чтобы вбить это в головы читателям, поэт вынужден сталкивать разные интонации, поскольку контраст мы воспринимаем лучше всего. Поэтому явной изощренности Linz / Luther / imago он противопоставляет поразительную простоту последних двух строк. К тому времени, когда Оден доходит до «psychopathic god», он несколько раздражен необходимостью быть терпимым к доводам противоположной стороны и сдерживать свои чувства. И поэтому он, давая волю гласным, разражается ораторским «I and the public know» (Я и публика знаем) и вводит слово, объясняющее все: «schoolchildren» (школьники).

Нет, он не сталкивает здесь коварство и невинность. И не занимается подпольной практикой психоанализа. Конечно, он знал работы Фрейда (на самом деле, он прочел их довольно рано, до того, как поступил в Оксфорд). Он просто вводит общий знаменатель, который связывает нас с Гитлером, ибо аудитория поэта — или его пациенты — не безликая власть, а все мы, кому в какой-то момент причиняли то или иное зло. Гитлер по Одену — феномен человеческий, а не только политический. Оден прибегает к фрейдизму, поскольку тот сулит кратчайший путь к источнику проблемы, ее корню. Больше всего его занимает взаимодействие причин и следствий, и фрейдизм для него — лишь средство передвижения, а не конечная цель. Второе, и, возможно, главное, — доктрина эта, как и любая другая, просто расширяет его словарь: Оден черпает из любого колодца. То, чего он здесь достигает, — не просто выпад против неспособности «точных ученых» объяснить человеческое зло: он говорит нам, что все мы порочны, поскольку эти четыре строчки вызывают наше сочувствие, не правда ли? А знаете почему? Потому что это четверостишие является наиболее внятным изложением понятия первородного греха.

Но в этих четырех строчках есть кое-что еще. Ибо намек на то, что все мы способны обернуться Гитлерами, несколько убавляет нашу решимость осудить его (или немцев). Это звучит почти как: «Кто мы такие, чтобы судить?» — вы слышите этот намек? Или он только у меня в ушах? Все-таки, я думаю, он существует. И, если это так, как вы его объясните?

Прежде всего, это только 1 сентября 1939 года, и большая часть предприятия еще впереди. Возможно также, что поэт был загипнотизирован энергичностью этих строк (которые, по-видимому, еще и легко ему дались), и мог не уловить этот нюанс. Только не такой поэт, как Оден; с другой стороны, побывав в Испании, он знал, что собой представляет современная война. Наиболее правдоподобным объяснением будет то, что после Оксфорда Оден довольно много жил в Германии. Он ездил туда несколько раз, и некоторые его поездки были долгими и счастливыми.

Германия, которую он посещал, была Германией Веймарской республики — с точки зрения вашего преподавателя, лучшей Германией этого столетия. Она была совершенно непохожа на Англию: ни в смысле нищеты, ни в смысле оживленности, поскольку ее население состояло из побежденных, искалеченных, обнищавших, осиротевших — тех, кто выжил в Великой войне, первой жертвой которой пал старый имперский уклад. Все социальное устройство, не говоря об экономике, пришло в полный упадок, а политический климат стал чрезвычайно неустойчив. По крайней мере от Англии ее отличала атмосфера вседозволенности и явление, неточно именуемое декадансом, особенно в изящных искусствах. Это был период взлета экспрессионизма, отцами-основателями которого считаются немецкие художники того времени. Действительно, говоря об искусстве экспрессионизма, главными изобразительными характеристиками которого являются ломаная линия, нервная, гротескная деформация предметов и фигур, мрачное и жестокое буйство красок, нельзя не представить себе Вторую мировую войну его величайшей выставкой. Ощущение такое, будто полотна этих художников вышли из своих рам и разместились на просторах Евразии. Немецкий был еще и языком Фрейда, и именно в Берлине Оден близко познакомился с этой великой доктриной. Короче говоря, я порекомендовал бы вам «Берлинские рассказы» Кристофера Ишервуда[142], ибо они передают атмосферу места и времени гораздо лучше, чем любые фильмы.