Содом и Гоморра

Более прекрасные дружбы, чем наша с Блоком, – это еще мягко сказано. Он обладал всеми недостатками, которые я больше всего не любил. Так вышло, что случайно из-за моей любви к Альбертине они сделались мне совершенно невыносимы. Так, в тот момент, когда я просто болтал с ним, не сводя глаз с Робера, Блок сказал мне, что обедал у г-жи Бонтан и все отзывались обо мне с величайшими похвалами, «покуда Гелиос не скрылся из виду». «Прекрасно, – подумал я, – г-жа Бонтан считает Блока гением, значит его восторженное одобрение впечатлит ее больше, чем голоса всех остальных, и это дойдет до Альбертины. Со дня на день она наверняка об этом узнает, и странно, что тетка до сих пор ей не рассказала, какой я „выдающийся“ человек». «Да, – добавил Блок, – все тебя расхваливали. Только я хранил такое глубокое молчание, как будто вместо обеда, кстати, посредственного, которым нас угощали, лакомился маками, любезными божественному брату Таната и Леты, блаженному Гипносу, что окутывает нежными пеленами тело и язык[367]. И не в том дело, что я тобой восхищаюсь меньше, чем стая алчных псов[368], вместе с которыми меня пригласили. Но я-то тобой восхищаюсь, потому что тебя понимаю, а они восхищаются не понимая. Иначе говоря, я слишком тобой восхищаюсь, чтобы вот так болтать о тебе при всех, мне кажется профанацией хвалить вслух то, что я прячу в глубине сердца. Напрасно они меня о тебе расспрашивали, священная Стыдливость, дщерь Кронида, сомкнула мои уста»[369]. У меня хватило хорошего вкуса не выказать своего недовольства, но эта Стыдливость показалась мне родственницей не столько Кронида, сколько стыдливости восхищающегося вами критика, которая мешает ему говорить о вас, потому что в тайный храм, где вы царите, нахлынет чернь, – невежественные читатели, журналисты, или стыдливости государственного деятеля, который не награждает вас орденом, чтобы вы не затерялись в толпе людей, которые вас не стоят, или стыдливости академика, который за вас не голосует, чтобы избавить вас от позора оказаться коллегой бездарного Х., или, наконец, самой почтенной и самой преступной стыдливости сыновей, которые просят вас не писать об их покойном отце, достойнейшем человеке, чтобы не мешать ему покоиться с миром, не подвергать жизненной суете и бряцанию славы бедного покойника, ведь ему было бы приятнее, чтобы его имя произносили уста тех, кто благоговейно приносит венки на его могилу.