Софийские рассказы

Кроме всего прочего, нас завалили и различной работой. День был заполнен с утра до вечера, а то и до полуночи, особенно если Смерть засыпал. Усиленно работали кружки: политической экономии, истории партии, философии и даже литературный. Был организован и хор, который тихонько репетировал за солдатской плащ-палаткой в глубине помещения. Бай Стоян тоже пел в хоре. На наших глазах он проявил себя и в медицине. Теперь, начав лечиться, он много знал о лекарствах и болезнях, по этой причине в нашем помещении вскоре появилась и «домашняя аптечка» с аспирином, хинином, каплями для успокоения желудочных болей, йодом, имелся даже шприц. Главным поставщиком лекарств был, конечно, он, и его то в шутку, то всерьез все начали называть Доктором. Аптечкой пользовался и ключник Смерть. Два-три раза он брал аспирин, а однажды ему сделали укол от боли в животе. К нашему удивлению и к еще большему удивлению Доктора, боль у надзирателя прошла, и авторитет бай Стояна неимоверно вырос. Смерть уже не бил его ключами по спине и не запрещал ходить из одной камеры в другую, чтобы, например, разнести лекарства.

Иными словами, все, связанное с Бонкой, позабылось, заглохло, как будто такого «явления» никогда и не было, как выразился один писатель, который отбывал срок в тюрьме вместе с нами и наблюдал нас в непосредственной близости, чтобы описать все это в будущем. Мы с бай Стояном, видимо, оказались в поле зрения писателя и потому начали сторониться его, опасаясь попасть в романы, которые он собирался написать.

Я, например, радовался, что тема, затрагивающая Бонку, заглохла, потому что у нас сон стал нормальным, каким и должен был быть. Мы спали «как убитые», по словам бай Стояна, говорили о кружках, об аптечке, которую нужно пополнить новыми лекарствами, о картофельной похлебке, об акации, что расцвела за каменной стеной, откуда слышалось жужжание пчел вокруг ее белых цветков. И я, и бай Стоян когда-то в детстве лакомились цветками акации, а сейчас вспоминали различные случаи из детства, полностью вытеснившие Бонку из наших мыслей. Но, увы! Все было «эфемерной ложью и обманом», как говорил писатель, который позднее пытался растолковать мне некоторые факты и явления, с известным запозданием, конечно.

Да, но на том история с Бонкой не закончилась. Нежданно-негаданно она объявилась снова, и мы вынуждены были снова заговорить о ней.

А произошло это так.

Однажды я получил по почте письмо. Оно было адресовано мне, а содержание касалось бай Стояна. В письме лежала фотография: Бонка в подвенечном платье с адвокатом Татарчевым, стоящим сзади нее. Сняты они были так, что было видно обручальное кольцо на руке адвоката. Бонка, конечно, вся была в колечках. Ее глаза с поволокой были такими же прекрасными, как и на старой фотографии, которую бай Стоян в свое время порвал в гневе. Носик Бонки был вздернут, будто ожидал, когда кто-нибудь нажмет на него пальцем, чтобы вернуть на место. Под платьем вырисовывалась ее грудь, предназначенная уже для ласк Татарчева, который сверху взирал на нее с улыбкой под тонкими усиками. На обратной стороне фотографии было написано: «Венчальный обряд состоялся в прошлое воскресенье в церкви Святой богородицы». Крупным старательным почерком было написано еще, что Бонка и Татарчев едут в свадебное путешествие, чтобы провести на солнце и воздухе свой медовый месяц. Других сведений не сообщалось, но и без того было ясно: и фотография, и письмо были предназначены не для меня, а для бай Стояна, ведь я не знал ни Бонки, ни ее супруга Татарчева. Я был, как говорится, только посредником, и то невольным. Тревога моя за бай Стояна возросла.

А он с укором заглянул в мои глаза, как только мне подали письмо, и больше не отрывал взгляда от моих рук. Он словно чувствовал что-то и потому спросил с некоторым вызовом:

— От Чочки, что ли?

— Пока не знаю, — Я пожал плечами и повернулся, чтобы уйти.

Однако он двинулся за мной и довольно грубо сказал мне:

— Вскрой его, посмотрим, от кого оно…

— Кто знает…

— Я знаю! — сказал он и неожиданно выхватил конверт у меня из руки. — Думаешь, не вижу?

— Что ты видишь?

— Ну-ну, не придуривайся!

— Прошу тебя, бай Стоян, — потянулся я за письмом, — нельзя так… Письмо адресовано мне.

— Мало ли что… Знаешь, это просто не по-дружески.

— С моей стороны нет никакой вины.

— Я не говорю, что ты виновен… Она хочет и тебя оплести своими нитями… Смотри! — Он достал фотографию и показал ее мне. — Думаешь, я не знаю об этом? Знаю даже, кто у них были посажеными отцом и матерью.

— Это меня не интересует, — продолжал я, сконфуженно глядя на письмо. — Это ваше дело.

— Почему наше? Я давно ее выбросил из сердца.

— Тогда почему ты сердишься на меня?

— Потому что ты становишься ширмой!