Софийские рассказы

Он бросил мне фотографию и отошел подальше, будто больше не хотел быть моим приятелем после того, как я получил письмо от Бонки. Я попытался снова объяснить ему, что моей вины тут нет и что, в сущности, мне неизвестно, от кого это письмо: от Бонки или от кого-нибудь еще, кто хочет разрушить наши добрые дружеские отношения. Он молчал. Несколько дней не разговаривал со мной, а затем смягчился. Попросил меня еще раз прочесть письмо, чтобы лучше понять, что содержится в нем между строк. Я прочел ему. Он долго думал и в конце сделал заключение:

— Да, бесспорно, здесь приложил руку классовый враг!

Я посмотрел на него вопросительно, но он замолчал, ничего не стал объяснять. Снова замкнулся в себе и как-то охладел ко мне. Что я только не делал, чтобы снова расположить его к себе, согреть его сердце, вернуть прежнее доверие! Однажды, взбешенный, я даже разорвал фотографию с Татарчевым и бросил в мусорное ведро, но и это не помогло. Бай Стоян вычеркнул меня из числа своих друзей. Он, кажется, объявил меня одним из заговорщиков, потому что иногда пристально смотрел мне в глаза, будто спрашивал: «Почему все-таки она выбрала тебя, а не кого-нибудь другого?» «Не знаю, бай Стоян», — мысленно отвечал я ему. «Да, но…» — «Что «но»?» — «У нее нет права занимать тебя своими глупостями… Уж не встречалась ли она с Чочкой?»

Такие и подобные этим молчаливые беседы вели мы с ним, но ни к чему не могли прийти. Однажды ночью он сказал мне:

— Слушай, я ее найду! Я ее так не оставлю!

— Бай Стоян!

— Нет, я ее так не оставлю! Я ей покажу, кто такой Стоян Гайтанов!

— Как ты это сделаешь?

— Это мое дело.

— …Все-таки ты в тюрьме!

— Не имеет значения! — Он помолчал и добавил многозначительно: — Я их убью… обоих!

Это был наш последний разговор со Стояном Гайтановым. В то время он снова начал ходить в больницу — у него обнаружили еще одну болезнь, которая требовала продолжительного лечения, и у него почти не оставалось времени на разговоры. Нашей жизнью в тюрьме он больше не интересовался. Забросил аптечку, перестал давать и советы по медицине. Я заметил, что он уже не так следит за собой. Время от времени погладит рубашку, и все. И губы, и глаза его молчали. Он будто смотрел поверх наших голов, чтобы не встречаться взглядом с другими. Так порвались нити, связывающие меня с ним, с его тревогами и мыслями. Я смотрел, как он в своей полосатой одежде каждый раз уходит в больницу, сопровождаемый жандармом с перекинутой через плечо винтовкой, и в душе моей росло предчувствие чего-то плохого. Что ждет его? Что он надумал?

Зарядили июньские дожди. Небо нахмурилось. Стало даже холодновато, как будто пришла осень. Мы дрожали от холода в цементных помещениях, а во время прогулки бегали по двору, чтобы согреться. Вспоминаю также, что в тот день утром, прежде чем пойти в больницу, бай Стоян долго не мог решить: брать или не брать зонтик? Но где это было видано, чтобы заключенный шел с зонтом, конвоируемый жандармом с винтовкой?! Смешно и нелепо!

А дождь продолжал лить, будто начался второй всемирный потоп. После долгих колебаний бай Стоян надел длиннополую тюремную шинель. Она была полосатой и совершенно новой. Ее дал ему Смерть, благоволивший к Доктору. Бай Стоян надел шинель, берет, тоже полосатый и новый, улыбнулся и пошел впереди вооруженного жандарма. Позднее я понял, что жандарм также проявлял добрые чувства к этому заключенному. Он позволял ему держаться слишком свободно, за что потом и поплатился.

Визиты в больницу продолжались обычно до обеда. После обеда бай Стоян, довольный и посвежевший, возвращался в тюрьму и с аппетитом съедал похлебку, которую мы оставляли для него. Очень редко случалось ему запоздать, тогда они заходили в какую-нибудь лавку и там перекусывали, так как жандарм очень любил слоеные пироги с брынзой, а бай Стоян охотно угощал его.

В тот дождливый день они тоже задержались. Однако это ни у кого не вызвало подозрения. Даже Смерть спокойно расхаживал по двору, перебрасывая ключи из одной руки в другую и не подозревая, что случилось что-то страшное. И нам не могло прийти в голову, что над нашими головами уже нависла беда.

Ближе к вечеру, около четырех часов, взвыли сирены. Сначала мы подумали, что это промчалась пожарная команда. Однако, прислушавшись, поняли, что этот пронзительный и острый звук несется не со стороны города, а от тюрьмы. Кроме того, часовые на вышках направили свои винтовки на наши помещения, готовые начать стрельбу. К ним присоединились и жандармы в синей форме. Удивленные этим, мы подошли к окнам, чтобы увидеть, что происходит. Кто-то крикнул:

— Товарищи, не стойте у окон, они будут стрелять!

Мы тут же отпрянули от окон и легли на свои нары. В тот же миг раздался винтовочный выстрел.

— Чрезвычайное происшествие! — прошептал мне товарищ. — Что-то случилось! — Он приложил палец к губам и пополз к окну. — Товарищи! — крикнул он, осторожно выглянув в окно. — По улице идет жандарм с шинелью Стояна Гайтанова через плечо!