Софийские рассказы

— Месяц назад.

— А почему не сообщили мне сразу же?

— Мне было неудобно. — Она склонила голову и замолчала.

— Почему неудобно?.. Из-за вашего мужа?

— Нет, мы развелись.

Я вздрогнул. Это была новая неожиданность.

— Вот как?

— Да. Он оказался мошенником, — ответила она, уставившись своими раскосыми глазами на затертые чердачные доски.

Я и не собирался спрашивать ее, каким мошенником оказался Татарчев. Не было надобности мне это объяснять. Я свернул газету с некрологом и положил в карман. Она по-прежнему смотрела на доски, и из глаз ее текли слезы. Я отошел к окну, чтобы не мешать ей. Пусть поплачет. По крыше и возле дымовых труб прыгали и чирикали воробышки, ворковали голуби. Их не интересовали наши беды. Им было весело, оттого что пригревало солнце и было тепло. Я долго стоял и смотрел на них…

ДВОЕ В НОВОМ ГОРОДЕ Роман

Перевод В. Н. Гребенникова.

1

Асфальтированное шоссе дышало бензином в утреннем полумраке. Но скорее всего, мне это показалось, потому что, когда я проснулся, в ногах у меня стоял открытый бидон, который я с вечера не бросил в кузов. В эту ночь по своей рассеянности и беззаботности я к тому же забыл открыть окно кабины.

Спал я крепко, но соловьи все-таки разбудили меня. Всегда, когда я неожиданно, как сейчас, пробуждался, у меня появлялись какие-то странные мысли. Наверное, так было из-за снов. В последнее время сны я видел часто и просыпался весь в поту.

Сколько я себя помню, я всегда отличался небрежностью, за которую меня часто критиковали. Даже бывшая моя жена, оставившая меня десять лет назад «в связи с целесообразностью», и та считала, что я погублю себя, если не исправлюсь. Критика ее относилась не только ко мне, но и вообще ко всем мужчинам, потому что она часто говаривала: «Все вы такие!» — и начинала плакать, доведенная до отчаяния моей беззаботностью и спокойствием.

Интересно, что я никогда и в мыслях не держал позлить своих собеседников, но вид у меня, наверное, был такой, что и другие люди, как я замечал, доходили до бешенства, когда заводили со мной поучительный разговор. Даже секретарю парткома совхоза в моем родном краю, где я десять лет назад вел некоторое время общественную работу, хотелось поколотить меня, когда я упрямо молчал, слушая его критику. По его словам, физиономия у меня была вызывающей. Слышал я это и от других, и в этом было все дело. А как иначе объяснить беды, которые свалились на меня за последние десять лет?

Этой ночью я мог, например, лечь на мягкое кожаное сиденье, а не дремать, как беспризорник, привалившись к баранке подобно нерадивым шоферам. «Зил» был старый, а я не бог весть каким опытным, чтобы позволять себе всякие вольности. При этом следовало бы не спать ночью в пути, чтобы возвратиться на автобазу вовремя. Так мне всегда советовали товарищи с автобазы. Конечно, их советы были разумными, и я выслушивал их с необходимым вниманием и почтением, вовсе не собираясь провоцировать кого-либо на скандал.

С бригадиром мы были знакомы недавно, и пока что мне не случилось вызывать его гнев. Я понимал, что надо быть благоразумным и держаться с послушным видом. Внешность имеет огромное значение. Это я усвоил со слов бывшей своей жены, которая одно время была связана с людьми искусства в окружном городе, где она работала воспитательницей в пионерской организации. Ее пионеры кроме красных галстуков, положенных по уставу, носили сделанные из шелка розы и эдельвейсы. Роза и эдельвейс были любимыми цветами моей бывшей жены. И теперь я понимал, почему она не выносила моей физиономии. Стало быть, как бы мне это ни претило, я должен был больше заниматься своей внешностью.

Да и чего можно добиться в этом мире без усилий? Ведь даже когда человек пробуждается от сна, ему прежде всего нужно умыться…

А соловьи пели. Я слушал их с интересом, пытаясь пересчитать по голосам. Кажется, их было много. Пусть себе поют. Это хорошо. Особенно спозаранку, когда еще не взошло солнце…

Никто бы не поверил, что мое грубоватое, с двухдневной щетиной, густыми бровями и морщинистым лбом, лицо могло быть зеркалом добродетели и поэтических волнений. А бывшая моя супруга, поклонница роз и эдельвейсов, вообще считала меня музыкальным уродом. Она играла на аккордеоне, и это ее очень возвышало. Дома мне постоянно попадались на глаза нотные листы. Но петь я так и не начал…

Я удивился: что же это я все о прошлом да о прошлом? Может быть, соловьи виноваты? Нет, пусть себе поют. Это здорово… А мне надо покрутить рукоятку да завести мотор, потому что ночь, кажется, была очень холодной… Только бы не пострадали деревья. Впрочем, они уже отцвели и заморозки им теперь не страшны.

Мотор взревел, заглушив соловьиное пение, и мне стало немного грустно — нет, не из-за прерванного пения птиц, а потому, что все так быстротечно в этом мире. Даже пение птиц не можешь послушать без того, чтобы не вмешалось гудение машин.

Я снова сел в кабину. Положил руки на баранку. Глядя вперед, думал: до обеда нужно проехать самое маленькое триста пятьдесят километров, чтобы войти в норму.