Соитие

Всё мало их, сочащихся
сквозь пальцы и вообще.
Любви учить учащихся
продажности — вотще.

* * *

Я помню впечатленье первое,
когда увидел эту стерву я.
Она, с тяжелым подбородком,
и с пухлой талией короткой,

белела блядскою улыбкой,
и представлялась мне голубкой,
которой в этой жизни зыбкой
без пестика печально, ступке.

И потому она готова
скакать на мне, как та Годива,
но эта телом, как корова,
и для меня сие не диво.

То бабою Ягою в ступе
или на курьих ножках в срубе,
она пыхтела самоваром,
опорожняясь самосвалом.

Всю это было много позже,
когда я годик с неё пожил.
А до того дрянного времени
ей не хватало только семени,

которым я был переполнен,
как исполин, который болен
летальной жаждой разрушенья,
летевший в бездну размноженья.

* * *

Человек, предельно юный,
без надежды на успех,
он пускал на женщин слюни,
гладя их курчавый мех.

Он стареть не собирался,
он по-прежнему желал,
чтобы в небе оперялся
облаков девятый вал.

Одержимый воздержаньем,
всяк противен был ему.
Заполнял он звучным ржаньем
недоступное уму.

Ошарашенные люди
обходили стороной.
Ну, а он, пуская слюни,
пел привет стране родной,

потому что языкастым
он был только для страны,
где читательские касты
интеллектом не дурны.

Так и жил он, незаметно
перекрикнув океан,
с бурями аплодисментов.
Бурю выдержал стакан.

* * *

Я не спрошу: «За что?»,
Но я спрошу: «Зачем?»,
когда мой Бог сочтет,
что время мне врачей

созвать вокруг себя
консилиумом силы,
что с жадностью собак
за мясо укусили.

Cпрошу: «Какой же смысл
в дурных переживаньях,
застопоривших мысль,
замедливших жеванье?»

И мне откроет Бог,
не истину, а суть,
где я в бараний рог
хоть скручен, но не жуть

мной овладеет — нет!
а радость оттого,
что мною мир воспет,
звенящий тетивой

Амура, что не Бог,
а богочеловечек,
народы между ног
позором изувечил.

Бог оживил меня
до самой смерти дальней,
и не залил огня
в священном храме спальни.

* * *

К любой мне хочется прилипнуть
или прильнуть, или прилечь,
снять кружевную пелерину
с безумных бёдер, с гордых плеч.

Как грустно мне, что недоступно
мне ваших бёдер большинство,
что брать вас силою — подсудно,
что грех в вас видеть Божество.

Без ваших жизней междустрочных,
без ваших маленьких смертей
ни жизни мне, ни смерти. Точно
как вам — ни крови, ни детей.

* * *

Меня пизда волнует больше смерти,
наверно потому, что в ней и жизнь,
и смерть. Она мой облик метит
и миру кажет, крикнув, покажись!

И я послушно строчками являюсь,
а в них — она, властительница дум.
Нет, не в ногах, я между ног валяюсь
вымаливая крупный план их, zoom.

* * *