Союз еврейских полисменов

— Ты смотри, какой преданный, — говорит дядя Герц Ландсману. — Вот и я так же любил твоего отца, мир его праху, но этот трус бросил меня одного на произвол судьбы.

Голос его звучит светло, но повисшее следом молчание темным пятном омрачает сказанное. Они старательно жуют, думая о том, как длинна и тяжела жизнь. Герц встает и наливает себе еще рюмашку. Подходит к окну и глядит на небо, которое кажется мозаикой, сложенной из осколков тысяч разбитых зеркал, тонированных в разные оттенки серого. Зимнее небо северо-восточной Аляски — это Талмуд серости, неистощимый комментарий к Торе дождевых туч и умирающего света.

Ландсман всегда считал дядю Герца образцом высочайшей компетентности и уверенности в себе, ловкий, как самолетик-оригами — сложенная со всем тщанием стремительная бумажная игла, неподвластная турбулентности. Аккуратный, методичный, бесстрастный. При нем всегда находилась едва заметная тень — тень иррациональности и жестокости, но она оставалась за стеной его таинственных индейских авантюр, он прятал ее в дальнем углу, за Линией разграничения, заметал, как звери заметают собственный след. Но сейчас память Ландсмана выносит на поверхность воспоминание о днях после смерти его отца: дядя Герц, скорчившийся, как смятая бумажка, в углу кухни на Адлер-стрит, рубашка выбилась из брюк, пуговицы оторваны, волосы растрепаны, на столе бутылка сливовицы, понижающийся уровень содержимого которой, подобно барометру, отражает резкое падение атмосферного давления дядиного горя.

— У нас тут, дядя Герц, возникла одна головоломка, — говорит Ландсман. — Из-за нее, собственно, мы и приехали.

— И еще из-за майонеза, — прибавляет Берко.

— Головоломка? — Старик отворачивается от окна. Взгляд у него снова колючий и подозрительный. — Ненавижу головоломки.

— А мы и не просим тебя решать их, — говорит Берко.

— Сейчас же оставь подобный тон, Джон Медведь. Я этого не потерплю, — чеканит старик.

— Тон? — переспрашивает Берко, голосом изображая некий сложный такт в музыкальной партитуре, громоздкий кластер из полудюжины тонов, камерный ансамбль дерзости, возмущения, сарказма, вызова, наивности, удивления. — Тон?

Ландсман пристально смотрит на Берко, чтобы напомнить — нет, не о его годах, не о статусе, но о том, как выбивают из колеи препирательства с родственниками. Это старое и сильно поношенное выражение лица давно знакомо Берко — с первых лет в семье Ландсмана, трудных лет непонимания, раздоров и противостояния. Когда бы они ни столкнулись, каждому хватало нескольких минут, чтобы вернуться в первобытное состояние, подобно команде, потерпевшей кораблекрушение. Это и есть семья. Со штормами, и кораблями, и неведомыми берегами. Шляпы и самогонные аппараты из бамбука и кокоса, сделанные своими руками. И добытый трением огонь, чтобы отгонять хищников.

— Мы как раз пытаемся прояснить одну ситуацию, — начинает Ландсман заново. — И кое-что в этой ситуации напомнило нам о вас.

Дядя Герц снова наливает себе сливовицы, идет к столу и садится.

— Начни-ка с самого начала, — велит он.

— А началось все с мертвого наркомана у меня в гостинице.

— Ага.

— Вы в курсе.

— Кое-что слыхал по радио, а кое-что в газетах прочел. — Старик вечно ссылается на газеты как на главный источник своих знаний. — Он был сыном Гескеля Шпильмана. Тот самый вундеркинд, что подавал большие надежды.

— Его убили, — продолжает Ландсман, — вопреки тому, что вы, наверное, читали в газетах. А перед смертью он скрывался. Он почти всю жизнь был в бегах — то от одного, то от другого, но перед самой смертью он пытался, как мне кажется, скрыться от неких людей, которые его преследовали. Я смог проследить его передвижения до аэропорта Якоби. Он появился там в апреле этого года — всего за день до гибели Наоми.

— Это как-то связано с Наоми?

— Те же самые люди, которые преследовали Шпильмана и которые, судя по всему, его и убили, в апреле наняли Наоми, чтобы она доставила этого парня в Перил-Стрейт — на ферму, якобы обустроенную этими молодчиками для реабилитации проблемной молодежи. Но, оказавшись там, он испугался. Захотел уехать. Позвал Наоми на помощь, и та умыкнула его и переправила назад в цивилизацию. В Якоби. А на следующий день погибла.

— Перил-Стрейт? — переспрашивает старик. — Так эти люди — индейцы? Хочешь сказать, индейцы убили Менделя Шпильмана?

— Нет, — отвечает Берко. — Те самые люди, из молодежного центра. Добрых тысячу акров к северу от деревушки. Построено все, похоже, на деньги американских евреев. Хозяйничают тоже евреи. И, судя по всему, это прикрытие их реальных делишек.

— Каких именно? Коноплю выращивают?

— Ну, во-первых, у них имеется стадо. Айрширской молочной породы, — говорит Берко. — Голов сто, наверное.

— Это во-первых.