Союз еврейских полисменов

Он смотрит с кротким удивлением на разломленную сигару — по половинке в каждой руке. Он бросает их на тарелку с остатками соуса и расправляет салфетку над свидетельством своих эмоций.

— Аид предал меня, — говорит он. — Сдал тому репортеру. Он годами собирал на меня компромат, а потом передал его Бреннану.

— Зачем это ему? — спрашивает Берко. — Если он был твой аид.

— Я правда не могу ответить на этот вопрос. — Герц трясет головой, он ненавидит головоломки, вынужденный до конца жизни биться над одной, нерешенной. — Деньги, может быть, хотя такие вещи его никогда не интересовали. И уж точно не по убеждению. У Литвака нет убеждений. И верований нет. И никакой верности другим, за исключением тех, кто ему подчиняется. Он почуял, чем дело пахнет, когда эта банда взяла верх в Вашингтоне. Он знал, что мне конец, знал даже раньше, чем я сам это понял. Полагаю, он решил, что время пришло. Может, он устал работать на меня и захотел меня подсидеть. Даже когда американцы от меня избавились и прекратили все официальные операции, им нужен был свой человек в Ситке. И они не смогли бы найти никого лучше за свои деньги, чем Альтера Литвака. Может, ему надоело проигрывать мне в шахматы. Может, он увидел шанс победить меня и воспользовался им. Но он никогда не был моим аидом. Постоянный статус ничего для него не значит. Как и то дело, я уверен, которым он занят сейчас.

— Рыжая телица, — говорит Берко.

— Так вот оно что, простите меня, — говорит Ландсман, — но я не возьму в толк. Прекрасно, у вас есть рыжая телица без порока. И каким-то образом вы привозите ее в Иерусалим.

— Потом вы ее убиваете, — продолжает Берко. — И сжигаете до пепла, и готовите из пепла помазание, и мажете им священников. Иначе они не могут войти в Святилище. В Храм. Потому что они нечисты. Я правильно излагаю? — поворачивается он к отцу.

— Более или менее.

— Хорошо, но я одного не понимаю. Разве там сейчас не эта, как ее? — вмешивается Ландсман. — Не мечеть? На холме, где раньше был Храм.

— Не мечеть, Мейерле. Святилище, — говорит Герц. — Куббат-ас-Сахра, «Купол скалы». Третье по значению святое место в исламе. Построен в седьмом столетии Абдал Маликом, точно в том месте, где стояли два еврейских Храма. В месте, где Авраам собирался пожертвовать Исааком, где Иаков узрел лестницу, ведущую в небо. Пуп земли. Да. Если вы хотите восстановить Храм и возродить древние ритуалы, чтобы ускорить пришествие Мошиаха, тогда придется что-то делать с «Куполом скалы». Он мешает.

— Бомбы, — говорит Берко с напускным равнодушием. — Взрывчатка. Это все прилагается к Альтеру Литваку?

— Снос, — говорит старик. Он тянется к выпивке, но рюмка пуста. — Да, в этом он эксперт.

Ландсман отодвигается от стола и встает. Он снимает шляпу с двери.

— Нам надо возвращаться, — говорит он. — Надо хоть с кем-то поговорить. Надо рассказать Бине.

Он открывает шойфер, но так далеко от Ситки сигнала нет. Он подходит к телефону на стене, но номер Бины сразу отсылает его к автоответчику.

— Ты должна разыскать Альтера Литвака, — диктует он. — Найди его, задержи и не отпускай.

Когда он возвращается к столу, то видит, что отец и сын так и сидят рядом. Берко о чем-то безмолвно вопрошает Герца Шемеца. Руки Берко сложены на коленях, как у послушного ребенка, но он не послушный ребенок, и если пальцы его сплетены, то только потому, что он удерживает их от свершения зла или не разрешает им проказничать. После паузы, показавшейся Ландсману бесконечной, дядя Герц опускает глаза.

— Молитвенный дом в Святом Кирилле, — говорит Берко. — Погромы.

— Погромы в Святом Кирилле, — соглашается Герц Шемец.

— Будь они прокляты.

— Берко…

— Будь они прокляты! Индейцы всегда говорили, что евреи сами взорвали.

— Ты должен понимать, под каким давлением мы находились, — говорит Герц. — В те времена.

— О, я-то понимаю, — говорит Берко. — Уж поверь. Балансировали. На тонкой проволоке.

— Те евреи, те фанатики, проникшие на спорные территории, ставили под угрозу статус всего округа. Подтверждая страхи американцев о том, что произойдет, если они дадут нам Постоянный статус.

— Ага, ага, — говорит Берко. — Конечно, хорошо. А как же мама? Мама тоже представляла опасность для округа?

И тогда дядя Герц что-то произносит, или, скорее, это ветер из его легких проходит через врата зубов, немного напоминая человеческую речь. Он смотрит на свои колени и снова издает этот звук, и Ландсман понимает, что он просит прощения. Говоря на языке, которому его никогда не учили.

— А знаешь, мне кажется, я всегда это знал, — говорит Берко, вставая. Он срывает шляпу и пальто с крюка. — Потому что я никогда не любил тебя. С первой минуты, слышишь, ты, ублюдок! Пошли, Мейер.

Ландсман следует за напарником к выходу. В дверях ему приходится отступить, чтобы впустить вернувшегося Берко. Берко отбрасывает шляпу и пальто. Он бьет себя по голове дважды и обеими руками сразу. Потом он раздавливает невидимую сферу между ладонями, приблизительно размером с отцовский череп.

— Я старался всю мою жизнь, — говорит он наконец. — Серьезно, твою мать, посмотри на меня!