Союз еврейских полисменов

Он сдергивает кипу с макушки и держит ее в руках, созерцая ее с ужасом, словно содранный скальп. Он швыряет кипу в старика. Кипа попадает Герцу в нос и падает на кучу салфеток, на поломанную сигару, на подливку жаркого из лосятины.

— Взгляни на это дерьмо!

Он хватает отворот рубашки и распахивает ее, отрывая пуговицы. Демонстрирует окаймленный бахромой талес, как самый непрочный в мире бронежилет, его святой белый кевлар, украшенный полосками цвета синих тварей морских.

— Ненавижу эту хренову одежку.

Он снимает талес через голову и отбрасывает в сторону, оставаясь в одной белой хлопковой майке.

— Каждый б-жий день я встаю утром и натягиваю это дерьмо, прикидываясь тем, кем не являюсь. Тем, кем я никогда не буду. Ради тебя.

— Я не заставлял тебя ничего соблюдать, — говорит старик, не поднимая головы. — Вообще не…

— Дело совсем не в религии, — говорит Берко. — Дело в отцах, будь ты проклят.

Конечно, оно определяется по матери, это самое еврейство. О чем Берко хорошо осведомлен. Он знает это с того дня, когда появился в Ситке. Он видит это всякий раз, когда смотрит в зеркало.

— Ерунда все это, — бормочет старик, обращаясь больше к себе самому. — Религия рабов. Добровольные вериги. Орудие неволи! Я никогда в жизни не носил эту хрень.

— Никогда? — спрашивает Берко.

Он застает Ландсмана врасплох, рванув от двери хижины к обеденному столу. Прежде чем Ландсман понимает, что происходит, Берко натягивает ритуальное нательное белье на голову старика. Он обматывает ему голову одной рукой, а другой обвивает бахрому с узелками еще и еще, очерчивая тонкими нитями шерсти контуры лица старика. Словно пакует статую для отправки. Старик сучит ногами, хватается руками за воздух.

— Никогда не носил, а? — говорит Берко. — Ты никогда, мать твою, не носил такой? Примерь мой! Примерь мой, ты, хрен собачий!

— Стоп! — Ландсман бросается выручать человека, чья неистребимая склонность к тактике жертвенности, может, и непредвиденно, но самым прямым образом привела к смерти Лори-Джо Медведицы. — Берко, стой! Прекрати немедленно!

Он хватает Берко за локоть, оттаскивает его в сторону, и, когда ему удается втиснуться между отцом и сыном, он начинает подталкивать того, что покрупнее, к двери.

— Ладно! — Берко вскидывает руки и позволяет Ландсману отпихнуть себя на несколько футов ближе к двери. — Ладно, все! Отпусти меня, Мейер.

Ландсман ослабляет хватку, отпуская напарника. Берко запихивает майку в брюки и пытается застегнуть рубашку, но все пуговицы отлетели. Он бросает это занятие, приглаживает черный ершик волос широкой ладонью, нагибается за шляпой и пальто и выходит. Ночь с клубящимся туманом вплывает в старый дом на паучьих лапах.

Ландсман возвращается к старику, который сидит с обернутой в талес головой, как заложник, которому не позволяют видеть лица похитителей.

— Помощь нужна, дядя Герц? — спрашивает он.

— Я в порядке, — говорит старик слабым голосом, приглушенным тканью. — Спасибо.

— Так и будете сидеть?

Старик не отвечает. Ландсман натягивает шляпу и уходит.

Они уже садятся в машину, когда доносится выстрел, грохот во мраке, который очерчивает горы, освещает их отражающимся эхом, а потом стихает.

— Блин! — вскрикивает Берко.

Он влетает в дом раньше, чем Ландсман добирается до ступенек. Когда Ландсман вбегает в комнату, Берко уже стоит на коленях около отца, который находится в странной позе на полу у кровати, как у бегуна с препятствиями, одна нога его прижата к груди, другая вытянута за спиной. В правой руке он слабо сжимает черный тупорылый револьвер, в левой — ритуальную бахрому. Берко выпрямляет отца, переворачивает на бок и прощупывает пульс на шее. На правой стороне лба виднеется скользкий красный лоскут, как раз над глазом. Опаленные волосы перепачканы кровью. Неудачный выстрел, судя по всему.

— О черт, — говорит Берко. — О черт, старый хрен. Ты промахнулся нахер.

— Он промахнулся нахер, — соглашается Ландсман.

— Старик! — выкрикивает Берко, потом понижает голос и гортанно напевает что-то, слово или два, на языке, который он забыл.

Они останавливают кровь и накладывают бинты на рану. Ландсман оглядывается в поисках пули и находит сквозное отверстие, прогрызенное в фанере стены.

— Откуда он это взял? — спрашивает Ландсман, поднимая револьвер. Это грубая штука, истертая по краям, старая машина. — «Детектив спешиэл» тридцать восьмого калибра?

— Я не знаю. У него много оружия. Ему оно нравится. Единственное, что у нас с ним общее.

— Думаю, это револьвер, который Мелех Гайстик употребил в кафе «Эйнштейн».

— Вот уж не удивлюсь, — говорит Берко.

Он взваливает отца на плечи, и они несут его в машину и укладывают на заднем сиденье на кучу полотенец. Ландсман включает полицейскую сирену, которой пользовался от силы дважды за пять лет. Потом они едут восвояси через перевал.