Сокровище Картахены. Береговое братство. Морские титаны

– Правда! Я с ума схожу! Я не прав! – горестно воскликнул губернатор. – Простите меня, друг мой, но вы не знаете, вы не можете знать, как я страдаю.

– А сам я разве не страдаю, дон Хосе? Разве моя честь воина не запятнана так же, как ваша? Разве я не отец, как и вы? Видит бог, моя дочь для меня дороже всего на свете! Моя бедная добрая девочка! Клянусь же вам честью, друг мой, я убежден, что донья Лилия находится в такой же безопасности под охраной этого человека, как если бы была со мной.

– Уж не воображаете ли вы, что я не знаю этого? – нетерпеливо произнес дон Хосе Ривас.

Дон Лопес бросил на него изумленный взгляд.

– Если так, то я не понимаю вас, мой друг, – сказал он.

– Вы и не можете понять меня, – пробормотал с горькой усмешкой губернатор.

Они продолжали скакать так же стремительно, но уже молча.

Вскоре два испанских сановника очутились в виду Картахены: городская стена была всего в нескольких сотнях шагов от них.

Несмотря на заявление Медвежонка, что город атакуют, военные действия еще не начались.

Нигде не было видно ни души. Мертвое безмолвие стояло там, где обычно царило оживление.

Дон Хосе сошел с лошади. Спутник его также остановился и глядел на него, не понимая, в чем заключался смысл его последних слов и что он собирается делать.

– Дадим отдохнуть лошадям, – мрачно сказал губернатор, – торопиться некуда, неприятель еще далеко.

Дон Лопес Альдоа молча кивнул и в свою очередь спешился. Лошадей привязали к стволу дерева. Губернатор, бледный как смерть, опустился на землю и несколько мгновений оставался неподвижен, взгляд его погас, а черты лица были искажены. Его сразило жестокое душевное страдание, которое он не мог побороть всем усилием воли.

– Что с вами, дон Хосе? – спросил с участием дон Лопес. – Вам дурно?

– Нет, – откликнулся губернатор, качая головой, – душа страдает. Выслушайте, любезный друг, мою предсмертную исповедь.

– Вашу предсмертную исповедь? – вскричал дон Лопес.

– Да. Вы мой единственный друг, вас я назначаю исполнителем моей последней воли.

– Однако…

– Вы отказываетесь? – Дон Хосе почувствовал новую вспышку гнева.

– Я далек от подобной мысли.

– Так позвольте мне говорить, дон Лопес Альдоа, времени остается мало.

– Друг мой…

– Не перебивайте меня, – мрачно остановил коменданта дон Хосе. – Предстоящее сражение будет для меня роковым, я предчувствую это. Но я не хочу уносить в могилу тайну, которая убивает меня и которую я так долго хранил в своей душе. После моей смерти поступайте, как сочтете нужным, вернее, я в этом уверен, как предпишет вам честь. Не перебивайте, дайте мне договорить. Мне станет легче, когда я все скажу. Если я не сделаю этого сейчас, то уже никогда не соберусь с духом покаяться в том, что меня убивает.

Я буду краток. Неумолимая ненависть терзает мое сердце целых двадцать лет: я ненавижу флибустьеров и ненавижу Эльмину.

– Вашу дочь?! – вскричал дон Лопес.

– Донья Эльмина мне не дочь, – глухо возразил дон Хосе Ривас.

Он говорил отрывисто, поспешно, быть может, уже раскаиваясь, что приступил к своей страшной исповеди.

Дон Лопес Альдоа слушал его, цепенея от ужаса.

– Мне было тогда двадцать пять лет, – продолжал дон Хосе, – три года я был женат вопреки воле своих родителей. Вы знаете, что наш род принадлежит к высшему дворянству Испании. Мы жили с женой и двухлетней дочерью в маленьком городке Сан-Хуан-де-Гоаве на Эспаньоле. Этот городок находится, как вам, быть может, известно, на самой границе испанских владений. Однажды буканьеры завладели городом и сожгли его. Мой дом взяли приступом после нашего отчаянного сопротивления: все мои слуги были безжалостно умерщвлены разбойниками. Лишь каким-то чудом я сумел убежать сквозь огонь и пламя. Жена и дочь сгорели.

– Это ужасно! – вскричал дон Лопес.