Сокрушение тьмы

Но впоследствии вышло так, что он испытал с нею лучшие мгновения в своей жизни. Это было позднее. На Букринском плацдарме. Их тогда оставалось совсем немного, около ста человек. И с каждым днем убывали люди. Убитых стаскивали под крутизну берега и хоронили в осыпи.

Наконец наступило затишье. Нина приползла к нему в одиночный окоп, вырытый на краю зеленого кукурузного поля, вся перепачканная чужой кровью, с опустевшей санитарной сумкой, которую время от времени она пополняла вместо бинтов рулончиками парашютных перкалевых полос.

— Раненых под берегом накрыло миной, — отрешенно сказала она и вдруг заплакала.

Он стал беспомощно ее утешать:

— Ну что ты, что ты! Нина, успокойся.

В узком окопе было тесно, пахло жжеными гильзами, глиной. Она сидела перед ним, уткнув в ладони лицо. Лунный серп стоял высоко, отбрасывая на стену окопа тени от их голов.

— Сколько их было? — спросил он немного погодя.

— Осталось четверо.

Она так и не сказала, сколько всего было раненых, только продолжала всхлипывать, размазывая по лицу слезы и все то, что было у нее на руках — засохшую кровь и въевшийся в них жирный чернозем кукурузного поля. Сперва он смотрел в это лицо, все еще не зная, как утешить ее и что ей сказать, потом рука его сама потянулась к ее плечу, пальцы коснулись жестких пропыленных волос. Он пригнул ее голову к своей груди, перепоясанной ремнями, и стал неловко гладить жесткие, коротко остриженные волосы. Но ни слова, которые он сказал ей, ни эта неожиданная ласка не шли от сердца. Он был ко всему безразличен, даже к собственной жизни. Осунувшийся, обросший, голодный, он только думал об одном, что завтра с рассветом, когда его роте снова придется отбивать атаки, он больше не станет оберегать себя. Все это уже ни к чему. Чем быстрее, тем лучше…

И неожиданно почувствовал, как ее пальцы, натыкаясь на ремни портупеи, ищут его руку.

— Саша, Саша, — прошептала она, — я думала, тебя не увижу.

Эти слова трудно входили в сознание. А шепот становился все торопливее, сбивчивее, невнятнее:

— Ты не знаешь, а я тебя все время любила. И никто этого не знает… И сама я не знала, только всегда хотелось тебя видеть.

Он почувствовал спазмы в горле и не мог ничего ответить, а пальцы ее все продолжали касаться его руки, пробуждая в нем нечто извечное, равное жизни и смерти…

Потом он видел, как дрожали ее мокрые ресницы, ощущал, как вся она, маленькая, полна желания, радости и страха.

Никогда Волгин не испытывал такой захватывающей силы любви, страсти и душевного родства, как в ту ночь — в тесном, узком, как могила, окопе.

…Он не сумел уберечь ее. Утром, когда они пошли в атаку, увидел, как она, изогнувшись, падает вперед на вытянутую руку, и решил, что поскользнулась и сейчас подымется и снова его догонит. Но она не поднялась. Он подобрал ее на обратном пути. Нес, как несут ребенка, и все не мог понять, почему он несет ее и почему у нее из-за ворота течет кровь. Сзади опять застучали выстрелы, он, тупо поглядев на своих бойцов, жидко рассыпавшихся по полю, невольно обернулся назад, держа ее перед собой. И в этот миг почувствовал, как ее безжизненно отяжелевшее тело легонько толкнуло его в грудь. Только потом дошло, что она, уже мертвая, спасла ему жизнь.

Он не понес ее хоронить в осыпь берега, а похоронил в своем окопе.

Потом пришел приказ, по которому батальон Макарова должен был покинуть плацдарм. К тому времени на нем уже накопилось достаточно наших войск. И десантники оставили его. Но еще много ночей подряд Волгина мучили кошмары, много ночей подряд снилась Нина Головина.

…Вернулась разведка. Тропа перестала быть тайной. И Волгин подумал, что без нее вряд ли можно было рассчитывать на успех: теперь же на него можно было рассчитывать.

18

Русские не захотели выслушать, почему он, Яуряпяя, решил перейти к ним. Конечно, они торопились, им важно было еще до солнца перебраться через болото и внезапно ударить с тыла. Им повезло. Все это понятно.

Яуряпяя, нахохлившись, молча сидел на бруствере неглубокого окопчика, уткнув подбородок в колени, рассеянно слушал непонятную речь, доносившуюся из-под бревенчатого козырька, где находились русские офицеры. Рядом стоял часовой с автоматом, худой, голенастый, в обмотках и с виду совсем нестрашный. Все-таки получилось очень нехорошо, размышлял Яуряпяя. Все дело в том, что русские просто не дали ему времени подумать, а ведь у него семья, детей четверо…

От этих мыслей стало немножко легче. Яуряпяя поднял голову и тихо спросил по-фински:

— Почему меня не отправляют в тыл? Разве я все еще нужен?

Часовой нахмурился, давая понять, что говорить ему не положено, полез в карман и достал круглую гуттаперчевую масленку, желтую, как осенний дубовый лист, свинтил крышку: в масленке оказались махорка и бумага.