Соль

Луиза ныряет в сырой утренний холод. Мать закрывает дверь кухни, наматывает на шею дочери шерстяной шарф. Луиза ощущает прикосновение шершавой кожи ее пальцев.

– Зима будет ранняя, – говорит мать.

Октябрьское небо бледное, чистое, ночной туман еще лежит на низкой траве, покрытой инеем. Она любит этот край, окрестности фермы, долины и луга, где пасутся стада, и шкуры животных покрыты утром росой под аспидным небом, откуда свет падает вязью, играя на полях. И маленькие серые фермы, застывшие между полями. Крыша, покрытая изморосью, искрится, будто ледяная. Шаги Луизы и матери похрустывают, замерзшая грязь и травинки гнутся и ломаются, башмаки намокают. Отец уже в поле; они останавливаются на минутку посмотреть на него и мула вдалеке, в густом тумане, где исходит паром распаханная земля. Они машут друг другу.

В хлеву один из братьев сыплет козам корм. Собаки лают, бегают по двору, разбрасывая грязь, прыгают на них, пачкают им платья. Мать открывает курятник, где куры расправляют крылья, теснятся у кормушек. Луиза глубоко вдыхает. Ей нравится это раннее утро в Севеннах: сонная ферма, запах дыхания животных, хриплое пение петуха и лай собак, шорох зерна в железной кормушке. Она долго думала, что на свете нет ничего, кроме этих каменистых холмов, остывающих утром углей в печи и запаха золы, тесного мирка семьи. Вселенная была этим миром, суровым, примитивным, этой буколической деревней. Через годы после войны она стала мечтать о другом, о просторе; ей ли уподобляться матери, которая всю жизнь хлопочет в курятнике, ноги в помете, красивое лицо растрескалось, как камни, от зимних морозов.

Сет – она только название слышала краем уха, но ей кажется, что нет ничего желаннее этой жизни, хоть она и ничего о ней не знает, этого моря, на которое она хочет променять бесконечные виноградники, луга горделивых подсолнухов и поля спелой пшеницы. Там, думает она, в кипении порта, где суда отчаливают и возвращаются с триумфом, ждет другая жизнь, полная приключений и неожиданностей, там сбываются безумные мечты. Луиза глубоко вдыхает и принимает решение: она уедет, увидит море, ощутит наконец вкус соли на губах, и все исполнится. Ей нравится холод на ее коже, незыблемый порядок утреннего ритуала на ферме.

* * *

Они шли за отцом весь день, до города, где снаряды разбили фасады домов, открыв их разоренное нутро, одежду, перемешанную со штукатуркой, погребенную под обломками мебель. Их кожа черна от пыли, земли и копоти. Арман и Антонио молчат перед непристойным зрелищем развороченных домов, на которых не смеют задержать взгляд. Отец молчит, опирается на толстую палку, перешагивая валяющиеся на дороге камни. Он на диво ловок при своей негнущейся ноге и время от времени оборачивается, чтобы предостеречь детей при виде препятствия. Это единственные слова, которые они от него слышат. Им встречаются ошарашенные семьи, крадущиеся тени, гарпии проскальзывают впотьмах. Сгущается ночь, и младенцы с почерневшими лицами засыпают в пеленках на руках у растерянных матерей. Там и сям зажгли костры, в них бросают все, что под руку попадется: книги, сломанные стулья, мелкую мебель. Языки пламени пляшут на стенах, окрашивают алым фасады. Иногда люди тянут черные ладони к огню и греются. Воняет копотью, горелой тканью, изнуренными телами.

Они находят вокзал, груду разбитых глыб, синих в наступающей темноте, между ними семьи теснятся на том, что осталось от перронов. Отец велит им сесть. Антонио и Арман повинуются, вытягивают ноющие ноги, расслабляют натруженные мускулы. Отец подходит к женщине, закутанной в серое тряпье.

– Sapete se ci sarа un treno domani?[33]

Старуха пожимает плечами. Показывает на горемык на перроне:

– Tutti aspettano, figlio mio, non si sa nulla. Si siede e fа come noi altri[34].

Отец смотрит ей вслед, потом возвращается к сыновьям. Ни слова не говоря, сбрасывает с плеч мешок и тяжело садится прямо на землю, вытянув левую ногу перед собой, согнув правую и обняв руками колено. Армандо чувствует кислый запах его ног. Он голоден, в желудке ноет и урчит, но ничего попросить он не смеет, зная, что есть они будут, только когда отец распорядится. У них лишь немного хлеба, сушеного мяса и воды. Он смотрит на улицу, которую видно через расщелину в стене. Проходит строй немецких солдат, следом вереница грузовиков. Их гортанные голоса звучат глухо в сгустившейся уже темноте. Арман думает о матери, оставшейся в деревне, потом о сестрах. Он отворачивается, чтобы не видел отец, и подавляет рыдание. Ищет пальцами руку Антонио, но брат уклоняется, строя из себя крутого.