Солдатами не рождаются

— По прямой мало, но мы немного огибаем высотку.

— Что скажете о командире роты?

— Человек трудящийся. Только учудил недавно. Когда эту высоту взяли, три контратаки было. И на третью ночь все же выбили Чугунова. Он был злой на это, и, когда восстановил положение, оказывается, — мы уже потом узнали — собрал роту и принял клятву: что бы ни было — высоту держать! А кто в другой раз отойдет, тому живым не быть. На другую ночь опять контратака, и один боец, Васильков, сбежал в тыл. Ну, куда в тыл? Не дальше кухни. Свои же ротные его и вернули. Тогда Чугунов, никому ничего не доложив, собрал представителей взводов на суд: что с этим Васильковым делать? Приговорили: расстрелять. Когда приговорили, Чугунов спрашивает: «Может, на первый случай простим? Пусть докажет». А солдаты свое: расстрелять! Строго подошли. Чугунов им свое, а они свое. Конечно, он на своем настоял, но уже с трудом. Завалишин — на политрука роты: кто допустил самосуд? Левашов — на Завалишина…

— И чем кончилось?

— А ничем не кончилось. Рота высоту держит, солдат воюет, оправдывается. Я уж спрашивал Чугунова, что он имел в виду: солдата спасти, чтобы до трибунала не дошло, или в самом деле имел в виду его расстрелять, а в последний момент пожалел? Молчит, не объясняет. Характер тяжелый. Вот уж именно Чугунов!

— Значит, его не сняли, а вам всем досталось, — сказал Синцов.

— Мне-то боком, — сказал Ильин, — а Поливанову с Завалишиным холку намяли. Ясное дело! Раз заслонили своего командира роты, значит, весь удар по ним. Однако все же на своем настояли.

— И Завалишин тоже? — спросил Синцов о замполите.

— А он, между прочим, упрямый, — сказал Ильин. — Иногда такой человечный человек, что просто за него неудобно: приказывает, как просит, только что «пожалуйста» не говорит. А иногда упрется — не сдвинешь! За Чугунова — горой. Вчера ему рекомендацию в партию дал. Уже после всего.

В маленькую землянку к Чугунову едва влезли. В ней и так теснилось несколько человек. Чугунов подал команду «смирно», оттеснил заслонявшего его Рыбочкина, сделал полшага вперед и отрапортовал Синцову по всей форме.

— Что у вас за стрельба была? — спросил Синцов, сверху вниз глядя на маленького, невидного, утонувшего в полушубке и валенках командира роты, которого после слов Ильина «вот уж именно Чугунов!» ожидал увидеть совсем другим.

— Фрица взяли!

Синцов повернул голову и увидел стоявшего между двумя солдатами тощего немца в натянутой на уши дырявой пилотке. Немец стоял навытяжку, руки по швам, и глотал слюну, двигая небритым кадыком. В правой руке, в худых черных пальцах, была зажата горбушка хлеба.

— Уже кормите? — сказал Синцов.

— Дали, — виновато сказал Чугунов и, объясняя свою доброту, добавил: — Перебежчик.

— По нем стреляли?

— Не совсем, товарищ старший лейтенант. Разрешите доложить?

— Докладывайте.

— Заметили шевеление перед передним краем. А потом прекратилось и больше не наблюдалось. Даже подумали: почудилось. А вот он, — Чугунов показал пальцами на одного из солдат, — уверял, что наблюдает. Разрешил ему сползать за передний край. Сползал и обнаружил.

— Так какой же это перебежчик? — сказал Синцов. — Наоборот, разведчик.

— Никак нет, — сказал Чугунов и повернулся к солдату. — Доложите.

— Когда я до него дополз, он без оружия был, товарищ старший лейтенант,

— сказал солдат. — Я на него автомат, а он — «капут» и пропуск сует.

— А почему же он сам дальше не полз?

— Думаю, забоялся. Мы, когда с ним потом ползли, только чуть зашумели, фрицы сразу по нас огонь.

— Их бин остеррейхер… — Немец оторвал руку от локтя и ткнул себя черным пальцем в грудь.

«Еще не чувствует, а пальцы поморожены», — подумал Синцов.

— Остеррейхер, — повторил немец и, весь напрягшись от желания и неумения выразить то, что хотел, с отчаянием выкрикнул: — Аустрия.

— Подумаешь, Австрия! — сказал Ильин. — Теперь нам и Германия сдается.

— Нихт Германия, нихт Германия, Аустрия!.. — хрипло выкрикнул перебежчик. И снова ткнул себя черным пальцем в грудь и сделал несколько судорожных движений рукой, показывая, как он полз сюда.

— Да, похоже, что перебежчик, — сказал Синцов. — Соедините с батальоном.

Телефон стоял тут же, на лавке. Чугунов, присев на корточки, стал накручивать ручку.

— Товарищ старший лейтенант, — сказал Рыбочкин, — разрешите, я его допрошу, я немецким немного владею.

Синцов недоверчиво покосился на адъютанта батальона: допрашивать пленных всегда находятся доброхоты, считающие, что они знают немецкий.

— Попробуйте.

— Заген зи мир битте, — бойко начал Рыбочкин и, запнувшись, повторил: — Заген зи мир битте, варум зи коммен унс?

Немец ответил длинной, быстрой, захлебывающейся фразой: видел свое спасение в человеке, понимающем по-немецки, и спешил поскорей сказать ему как можно больше.

— Что он говорит? — спросил Синцов, уже беря у Чугунова телефонную трубку.

— Говорит, что сам сдался, — неуверенно сказал Рыбочкин.

— А что еще? Что сдался, я без вас вижу.

— Сразу не разобрал, товарищ старший лейтенант.

Синцов махнул рукой и попросил к телефону Завалишина.

— Слушаю! — послышалось в трубке.