Солдаты Вермахта. Подлинные свидетельства боев, страданий и смерти

В основном можно исходить из того, что чаще на эту тему говорили те, которые считали преследование и уничтожение ошибочным, тогда как те, которым «окончательное решение еврейского вопроса» казалось бесспорной необходимостью, брали слово реже. Впрочем, частое упоминание «международного еврейства», «всемирных евреев», «объевреивания» Англии и Америки и стереотипные высказывания о «гнушающихся работать» евреях показывали, что относительные рамки категориального неравенства очень действенны и что антиеврейская практика могла развернуть ментальное глубинное действие. Но при всем этом остается далеко не ясно, что это означало для восприятия и действий людей в конкретных ситуациях. Если можно уже с основанием сказать, что установки и ментальные диспозиции в их влиянии на действия сильно переоцениваются и только на краях нормального ментального распределения — как, например, у цитированного юдофоба-подводника — предопределяли антиеврейские действия, необходимо в конкретной исторической ситуации соответственно точно анализировать, была ли задействована антисемитская диспозиция, когда кто-то убивал евреев, или это происходило в рамках динамических групповых процессов, в которых люди становились массовыми убийцами совершенно без какой-либо собственной мотивации [643]. Это заключение, которое уже действует в отношении прямых преступников массового уничтожения, находит новое подтверждение в Вермахте и в совершенно разнообразных ситуациях и положениях, в которых бывали подслушиваемые военнослужащие: для того, что они делали в боях, при отступлении, при «борьбе с партизанами» или в свободное время, антисемитизм давал основание, но не был мотивом. Как, например, показывают цитаты о гетто, многие солдаты сочувствуют жертвам и потрясены жизненной ситуацией пострадавших («эти евреи там на большом аэродроме должны были выполнять тяжелую работу, и с ними обращались как с животными» [644]), без того, чтобы это имело последствия для вопроса, нужно ли было выполнять приказ, связанный с охраной этого гетто, или следовало отказаться от его исполнения.

Так, лейтенант Роттлендер рассказывал о друге, принимавшем участие в массовых расстрелах и очень страдавшем от этого.

РОТТЛЕНДЕР: Там уничтожались целые деревни, евреев выгоняли безжалостно, рыли ямы и там их расстреливали. Сначала, рассказывал он, все шло с трудом, а потом с нервами вообще стало плохо. После всего приходилось закапывать, а там все еще продолжало шевелиться, с детьми и все такое. Он говорил: «Хотя это и были евреи, всё это было ужасно».

Его собеседник, лейтенант Борбонус, имел по этому поводу ясное мнение.

БОРБОНУС: Боже, ведь так приказали сверху вниз! [645]

При условии, что дистанция была достаточно велика, истории о жестокостях в разговорах рассказывали в целом так же, как сегодня два или три собеседника обмениваются мнениями о детях-солдатах в Африке или о зверских преступлениях афганских талибов: все находят это ужасным, но относительные рамки для точки зрения такого рода абстрактны и не имеют никакого отношения к конкретной ситуации жизни и деятельности собеседников. Насколько мало работа инженера, занимающегося конструированием мобильных телефонов, с его точки зрения, имеет какое-либо отношение к тому, что разработка необходимого для этого кольтанса в Конго происходит в условиях чрезвычайного насилия и войны, настолько мало касалось ощущения солдата то, что кто-то где-то убивает евреев. То же самое с известными оговорками относится к другим идеологическим и расистским концепциям, применявшимися солдатами, без того, чтобы было понятно то, что они делали на войне. Как, например, рассуждал штурман подводной лодки U-187 Хайнрих Скрципек.

СКРЦИПЕК: Инвалидов надо безболезненно устранять. Это правильно. Они об этом ничего не знают и все равно ничего не имеют от жизни. Только не быть мягкими! Ведь мы не бабы! Именно потому что мягкие, получаем столько ударов от наших врагов… И точно так же со слабоумными и полоумными. Потому что именно у полоумных такие большие семьи, а вместо одного слабоумного можно прокормить шесть раненых солдат. Это, естественно, не каждому покажется справедливым. Мне тоже многое не подходит, но речь идет в общем и целом [646].

Даже если большинство расистских стереотипов в протоколах подслушивания относятся к «евреям», части биологической картины мира национал-социализма встречаются повсеместно, даже в отношении союзников («Желтые обезьяны, это же не люди, это ведь животные» [647], «Итальянцы — глупая раса» [648]) или противников: («Я не могу рассматривать русских как людей» [649], «Поляки! Русские! И что за сраное говно!» [650]). И даже выраженное меланхолическое отношение к послевоенному будущему дает основу для расовой теории:

Одно ясно, совершенно все равно, кто будет разбит — немцы ли, англичане ли — Европа погибнет, потому что обе эти расы — носители культуры и цивилизации. Печально, что такие выдающиеся расы должны бороться друг с другом, а не вместе воевать против славянства [651].