Солнечная тропа

— Да, — призналась та, — вода вернулась… Ну, ладно, рассказывай дальше.

— Я с домовыми несколько раз ночью ходил на посиделки. Знаешь, куда? В дом Егора Сеничева. Там домовой — Толмач. Он мне про жизнь Егора рассказал: как тот немцев лечил, как его в деревню не хотели пускать…

Лёнька посмотрел на бабушку — убедительно ли он говорит, — и продолжал:

— А у бабки Долетовой домовой очень весёлый, любит над кем-нибудь подшутить. Вот помнишь, она по деревням бегала, видение ей было?

Антонина Ивановна отмахнулась:

— Придурь у ней была, а не видение, совсем помешалась Катерина…

— Это её домовой хотел попугать тогда.

— Попугать?

— Ну, не попугать — проучить. Ведь она на людях говорит одно, а дома делает другое. Всю холодную избу иконами завалила, они там гниют, а ей хоть бы что. И поесть она любит, даже в пост. Домовой смотрел, смотрел, потом нашёл в холодной избе кадило, ладаном его задымил и стал перед Долетовой махать, а сам говорит: «Встань, иди и наведи порядок в холодной». А Долетовой его не видно, видно только кадило. Ну, и голос… Она с перепугу сперва под кровать залезла, а потом из дому выскочила и давай кричать о видении…

— Ой, уморил! — рассмеялась бабушка. — Вот она, значит, какая, наша святоша. Надо будет Пелагее рассказать, чтоб не шибко перед ней благоговела.

— Да, да! А домового с тех пор стали звать Кадилом. Мы ещё потом ходили с ним писателя пугать.

— А его-то зачем?

— Понимаешь, он плохие сказки пишет. Сочинил, например, про злого и жестокого домового… А домовые — добрые и хорошие. Ну и вот…

Бабушка больше не смотрела на Лёньку как на маленького. Слегка склонив голову, Антонина Ивановна думала о том, что жизнь ребёнка — совсем не такая, какой она представляется взрослым, и поделать тут ничего нельзя, и сожалеть, наверное, тоже не стоит. Однако она не теряла нить Лёнькиного рассказа.

— Это после вас он домой умчался? — спросила она как можно строже.

— После нас… Зато он больше плохих сказок писать не будет и задаваться…

— Да ты хоть одну ночь тут спал по-человечески? — спросила бабушка. — Утром вроде нормальный встаёшь…

— А это тоже наш Хлопотун делает. Домовые вообще многое умеют, умеют читать мысли на расстоянии…

Лёнька осёкся, вспомнив рассказ доможила про деда Ивана.

— Бабушка, — сказал он, мысленно призывая на помощь себе все добрые силы, какие только мог представить, — бабушка, Хлопотун знает, как дед Иван погиб и почему он пропал без вести.

— Что?! — казалось, этот крик вырвался у Антонины Ивановны из самого сердца. — Что ты говоришь?!

Понимая, что любая неточность может зародить сомнение в бабушкиной душе или больно ранить её, мальчик пересказал всё, что узнал от домового, почти слово в слово. Когда он закончил, Антонина Ивановна плакала и сама не замечала своих слёз. Лёнька молчал, боясь нарушить святую тишину.

— Вот что, Лёня, — наконец сказала бабушка, — пойду-ка я в огород, поработаю немного… А ты к Кормишиным сходи, в гости их позови…

У Кормишиных Лёньку ожидало неприятное известие — заболел дед Фёдор.

— Что-то занедужил я, Лёня, — слабо улыбнулся Акимыч, — старый уже, наверное… Может, время пришло к Харину оглобли поворачивать…

Лёнька не понял последних слов старика и спросил, подсаживаясь к нему на кушетку:

— А что у тебя болит? Ты лекарство пил?

— Да всё болит, милый, прямо разваливаюсь весь. А лекарства… — он виновато улыбнулся.

— Вот, — подхватила Пелагея, — помирать начнёшь в этой глуши — и помочь некому. У Лёни в Москве по телефону звякнул — через пять минут «скорая» примчалась. В Раменье и то фельдшер есть, а у нас… тьма тараканья.

— А полно, Пелагеюшка, — ласково сказал жене Акимыч, — зачем в больнице-то умирать. Хорошо бы в лесочке, на полянке лечь, подышать, посмотреть вокруг… А там и… с Богом…

Пелагея Кузьминична закрыла лицо руками и разрыдалась.

— А бабушка вас в гости приглашает, на пироги, — зачем-то сказал Ленька.

— Какие тут пироги, — сквозь слёзы выдавила Пелагея. — И в Раменье послать некого, и писатель ваш, этот Додыров, как назло, уехал!..

И она снова разревелась.

Дед Фёдор повернулся в постели и болезненно поморщился:

— Ну, не надо, не надо, Пелагея, не первый раз хвораю, авось пройдёт… А ты сходи на пироги-то. И мне после принесёшь…

— Что, — встрепенулась Пелагея, — аппетит появился?

— Не появился, так появится, свежих пирожков кто не любит?

Беспрестанно вздыхая и всхлипывая, Пелагея собралась и вышла шаркающей походкой.

Когда дверь за ней закрылась, Лёнька стал рассказывать деду, как он с Хлопотуном возвращал воду в Пески. На осунувшемся лице Акимыча читалось внимание и сочувствие.

— А не страшно было? — спросил он мальчика.

— Страшно. Но не очень… Ты знаешь, Акимыч, я ведь и бабушке всё рассказал.

— Как — бабушке? — Акимыч приподнялся на постели.

— Так. Мне Хлопотун разрешил.

— Ну и что… твоя бабушка?

— Нормально. Только очень расстроилась, когда про деда Ивана узнала.

— Про кого? — глухо вскрикнул Акимыч.

— Про моего дедушку. Это мне тоже Хлопотун ночью рассказал.

— Что, что он тебе рассказал?